Колосья под серпом твоим

Шли четыре челна. На переднем стояла корста с покойником. За рулевого – Алесь, провожал покойника брата в последнюю дорогу. Мрачный Кондрат пенил воду веслом. На остальных трех челнах сидели Когуты, Кахновы и родня Марты.

Зелеными облаками стояли в воде рощи. Звенел над крохотной лапинкой суши жаворонок. Тепло, совсем по-летнему, грело солнце.

Не взлетали с островов кулики-турухтаны. Как будто знали, что люди на челнах стрелять не будут. А может, одурманенные половодьем весенней крови в жилах, никого не боялись. Токовали, натопырив перья, ходили друг перед другом, яркие в свадебных нарядах.

Самочки, пристроившись по краям островка, смотрели на самцов.

Ни у кого из местных жителей не поднялась бы рука стрелять по ним в такое время. И турухтаны знали об этом. Небо, вода и островок – все было для них.

Марта на втором челне убивалась и причитала. Это была ее обязанность. Остальные уже малость перетерпели горе… Минул год, и все это время они ждали неминуемого, и когда оно пришло, мало осталось слез.

Разве что у матери.

Старый Данила думал, что и его скоро повезут этой дорогой. И он жалел, что сегодня не его везут вместо Стафана. Хорошо было б почивать в такой день под жаворонком, между небом и землей. И чтоб возле челна токовали турухтаны.

Янька выплакалась еще у курганов, а затем в хате. Алесь думал, как теперь отыскать виновного во всем этом. Мстислав изредка поглядывал на Яньку и налегал на весло.

Один лишь Кондрат глядел на мир мрачно, как демон, сквозь припухшие веки. И чем больше Алесь смотрел на него, тем больше догадывался: этот все знает.

Над водой меж зеленых тучек затопленных деревьев летело причитание:

А я ж за табой на край свету хадзіла,
А я ж за табою ў вагонь лётала,
Сокал ты мой міленькі, каханенькі!
А устану ж, бывала, я раненечка,
А мой жа саколік на палетачках ходзіць.

И хотя все знали, что Марта всегда вставала раньше «соколика», все представляли себе утренние росистые луга, Стафана с уздечкой на плече, гулкий поутру звук далекого бубенчика – и всем становилось горько.

А креветачкі ж ад яго красуюць,
А небачка ж ад яго ззяе.
Зірнеш – мятлушкі ад яго ў вачах лётаюць,
Зірнеш – нібы ігруша белая зацвіла,
Зірнеш – як лісцік кляновы ён прытульненькі,
Зірнеш – сэрца молатам у грудзіну валіць.
Хай бы ж той халера лепей мяне забіў,
Хай бы ў мяне з сэрца кроў высмактаў,
Як жа мне цяпер цяжанька
Без любага дружачкі…

Караван смерти плыл мимо островов жизни.

Кондрат не смотрел ни на небо, ни на безграничный, как небо, разлив. Еще три дня тому назад он спрятал ружье в дупле дерева у мостика через Озеранку, по дороге на Суходол. Фольварк Таркайла был севернее, и дорога из него в Суходол пролегала возле Озерища. И каждое утро Кондрат выходил на курганы и следил.

Позавчера Тодар возвратился домой с торговцем салом Бруноном Деримедовичем в одной таратайке.

Сегодня утром он повез торговца в Суходол, и Кондрат надеялся, что, может, вечером он будет возвращаться один. Даже если возвратятся опять вдвоем, Кондрат это стерпит. Он будет терпеть все сорок дней, а дождется, когда тот будет один.

Может быть, сегодня они успеют похоронить Стафана до наступления вечера и Кондрат успеет вернуться на Озеранку.

Жаль будет, если не убьет за сорок дней. Душа брата не так возрадуется. Но даже если не успеет – нехай. Он привык терпеть. Он мужик, и он дал слово. Он будет ходить месяц, два, год, но он встретит Таркайла одного. Нельзя сказать, что ему будет легко его убить: он еще никогда не убивал. Но он знал – иначе нельзя.

«Терпим, терпим, терпим, а они считают нас за глупых зайцев. Судят нас, расправляются, как хотят, и уверены в том, что им нет кары. Потому и делают, что душа их желает.

На каторгу зашлют, в Сиберию, – и ходят себе спокойно. Знают: даже если вернется, побоится снова туда попасть.

И убьют если мужика, тоже не ждут возмездия. Если б ожидали – ого-го! Трижды подумали б, перед тем как паскудство какое-то сотворить. Ну, так если не карает бог, не карает начальство, пусть покарает сам обиженный. Другие тогда оглядываться будут, прежде чем донести, убить, детей осиротить, имущество пустить дымом».

Подкова шрама на лбу Кондрата аж покраснела, так он думал. Убьет. Зимой или весной, летом или осенью – убьет. В слякоть или в ясный день – убьет. Ночью или утром – убьет. Как бы легко было жить на земле, если б за каждое паскудство негодяй ждал неминуемой кары.