Колосья под серпом твоим

Таркайло выругался и слез с таратайки. Подошел к дырке в мосту, плюнул, огляделся, как сдвинуть плахи. Потом в глазах его что-то мелькнуло – заметил.

– Не двигайся, – сказал Кондрат, наводя стволы. – Стань возле воза.

– Чего тебе? – побелел тот.

– Сегодня похоронили Стафана Когута. Мое имя Кондрат Когут.

Таркайло потянулся было рукой к саквам.

– Ну? – сказал Кондрат.

– Так что я, виноват в том?

– Виноват. И виноват, что убили еще одного. Ты сам их не стоишь.

Таркайло вдруг крикнул. Испуганные кони рванули вперед, но колеса таратайки с маху влетели в провал.

– Думал, что перескочат, а ты на воз – и ходу? – Глаза Когута смотрели спокойно, улыбка кривила губы.

– Ответишь, Когут, ответишь.

– Нет, – сказал Кондрат. И бросил: – Молись.

Тодар шарил вокруг глазами.

– Ответишь, Когут… Мясо твое под кнутом полетит. Повесят…

– Ну! – сказал Кондрат.

– «Господи боже, в руки твои отдаю дух мой…»

– Хватит, – сказал Кондрат. – Лопате и того не дал.

Выстрел прокатился по вершинам пущи.

Таркайло сделал запоздалый шаг в сторону, только теперь сообразив, что можно прыгнуть с мостика, пусть и на мелкое место. Все равно это выигрыш во времени.

Но он уже не смог этого сделать. Прижал ладонь к груди, покачнулся и упал на колени.

– Убил, – сказал он. – Убил ты меня.

Кондратово ружье ходило перед его лицом.

– Ничего, – сказал Таркайло, наклоняясь вперед. – И тебя так… И тебя… И всех вас.

…Кондрат продул стволы. Привычно, как каждый крестьянин, который бережет оружие. Синий дымок двумя струйками вылетел из них.

Затем Когут склонился над убитым и сорвал с его груди запачканную в крови калиту. В ней зазвенело и зашелестело.

– Иди помойся перед Страшным судом.

Тело Таркайла свесилось с настила, упало с небольшой высоты в мелкую, устланную камешками речушку.

С минуту Кондрат смотрел, как мутно-серо потемнела прозрачная вода, как потом сплыла муть и на ее месте появилось что-то розовое. Глупые пескари бросились к этому розовому, словно клевали его, и сплывали вместе с ним по течению.

Скоро вода снова стала прозрачной. Течение приподняло ноги убитого, и они слабо шевелились на перепаде.

Кондрат повернулся к лошадям:

– А вы что будете дергаться, бедные? А ну, давай! А ну!

Он поддел плечом таратайку и приподнял ее. Колеса выскочили из пролома. Кони какое-то мгновение постояли, а затем медленно пошли – без хозяина.

Кондрат спустился с обрыва и пошел по воде. Не туда, куда сплывало т о и где суетились пескари, а в противоположную сторону.

Пройдя шагов сто, он вымыл калиту и руки в студеной воде и снова пошел водой.

Потом пошел оврагом. Размахнулся и бросил калиту вместе с тем, что звенело и шелестело, в черное «око пущи».

На поверхности черной воды исчезали круги…

* * *

За неделю полиция и даже Мусатов со своим подначальным Буланцовым перетрясли всю округу. Облавы ходили по пущам, люди, с трудом, иногда рискуя жизнью, забредали даже на некоторые островки среди трясины.

Война, как всегда, отсиделся в одном из своих тайников. Люди Корчака давно не появлялись в окрестностях.

Поймали двух-трех случайных бродяг, но убийц не нашли. Иван Таркайло теперь никуда не ездил один, а ночью сидел в фольварке, закрыв все ставни.

Единственный человек, кого случившееся привело в ярость, был Кроер. Ясно, кто убил. Мужички миленькие. Никто другой, они! Неизвестно только – кто. Из Таркайловых кто-то или из его, Кроеровых, а может, отозвалась через родственников одна из жертв «Ку-ги». В поисках самым ретивым и лютым был он со своими черкесами. Тряс лесников, искал и избивал бортников и лесных смолокуров.

А когда это ничего не дало и в окрестностях поутихло, закрылся в Кроеровщине и начал измываться над своими. Просто так, лишь бы сорвать злость. Дошло до соседей. Все понимали: надо сидеть тихо. А этот, как нарочно, баламутил свирепостью всю округу. Все возрастая и возрастая, до губернии докатился наконец общий вопль:

– В опеку его!

Вице-губернатор Исленьев выехал в Суходол, чтоб расследовать дело на месте.

По пути он остановился в Загорщине и тут узнал, что Кроер снова запил. А на следующее утро прискакал в Загорщину, к Алесю, тот же, что и в прошлый раз, гонец из Кроеровщины и снова сказал, что пан Константин умирает и послал десяток слуг, чтоб повсюду оповестили об этом. И будто бы послал даже за доктором и священником.

– Притворяется, – сказал Вежа.

– Вы думаете? – Исленьев и верил, и не верил.

– Старая шутка, – процедил Алесь. – Его выдумки малость однообразны. Это уже третий раз.

– И все же, думаю, надо поехать, – сказал Исленьев.

Алесь смотрел на него с сочувствием. Старик не менялся. Все такой же румяный, седой, доброжелательный. Хороший русский человек. Алесь помнил его слова о «мраке» после расстрела в Пивощах. И жалел. Скрутила беднягу жизнь.

– Ну, поедете, – сказал Алесь, – увидите пьяных гостей. Священник и лекарь не имеют права отказаться, увидите пьяного лекаря и пьяного попа.

– Я б вам не советовал, – сказал и Вежа.

– Вы не поедете?

– Видите ли, я не требовал бы этого от него, если б, скажем, умер я, – ответил старик.

– Ну, а вы? – спросил Исленьев Алеся.

– Я однажды съездил. – Алесь потер запястье.