Колосья под серпом твоим

Франс привычно перешел на «вы»:

– Vous verrez les consequences et vous en jugerez.[164] Я не случайно встретил вас. Я все знал. Обо всем договорено. Ее сегодня же… увезут. В крайнем случае завтра утром! Слышишь?! Слышишь, ты?!

Алесь сделал было шаг к нему и остановился.

– И ты мог кричать о чести? Дурак же я, что поверил вам!

Только теперь Франс понял, что Алесь ни в чем не виновен, а виной всему крайняя щепетильность пана Яроша и его, Франса, оскорбленная честь и мелочная злобность. Алесь теперь действительно имеет право угрожать им.

– Я знаю, – продолжал Алесь, – теперь вы ее не выпустите до смерти. И я еще мог чего-то ожидать от тебя, кроме подлости?

Франс знал, что Алесь теперь имеет право сказать ему все, и не удивился. Но рука привыкла отвечать на слово «подлость» только одним способом.

…Алесь держался за щеку. Глаза у него были закрыты. Потом он, все еще не понимая случившегося, поднял ресницы.

Франс смотрел на это лицо, на котором одна бровь была выше другой от неверия в то, что произошло, и готов был упасть к ногам Алеся.

Втянув ртом воздух, Алесь оттолкнул Франса.

– Я знаю, чего стоит человеку, когда его бьют по лицу. Никогда не бил первый. Никогда. Но и теперь не ударю тебя… Просто убью… – И пошел.

Франс стоял и смотрел ему вслед.

* * *

Мстислав, услышав обо всем, только хлопнул себя по лбу.

– Быдло! – сказал он. – И на тебя надеялся Кастусь! Тебя серьезным считали?! Как раз тогда, когда вот-вот нужно будет проливать кровь по-настоящему!

– Это напрасно, – сказал Алесь. – Если ты не хочешь, я найду другого.

– Да как ты мог?! Когда каждая жизнь дорога!.. Когда Беларусь…

– Я не могу воевать за Беларусь с побитой мордой, – ответил Алесь.

В тот же вечер Мстислав и пан Выбицкий повезли к Раубичам требование сатисфакции.

Возвратились поздно, и примирения им добиться не удалось. Майку в самом деле насильно заперли в комнате. Раубич приказал никого не принимать. Но Натали каким-то чудом сбежала к Веже и рассказала ему обо всем.

Раздраженный до последней степени тем, что Раубичи все время лезут на рожон, старик позвал Басак-Яроцкого и Раткевича и решил с ними вызвать, после Алеся, Франса и пана Яроша, чтоб все кончить одним махом. Евфросинья хваталась за голову. В доме стоял крик. Решили, что первым будет стреляться Вежа, за ним Яроцкий, потом Раткевич.

И все же потому, что Вацлав чуть не ревел, думая о Натали и о том, какое предательство творят по отношению к ней, и еще потому, что Глебовна хватала всех за руки и умоляла, решили обождать день-два и посмотреть, чем все окончится.

Все это было б немного смешно, если б не результаты, с которыми возвратились секунданты.

На листе бумаги безукоризненным почерком Франса было выведено: «Mon prince, mon humeur porte le cachet du chagrin mais concessions faites de mauvaise grace sont les pires que l’on puisse faire».[165]

– Это он мне? А кодекс? – спросил Загорский.

– Он передал это Илье Ходанскому, тот – мне, а я – вам. Видимо, хотел произвести более сильное впечатление, – сказал Мстислав.

– Все равно это никуда не годится, – пожал плечами Алесь. – Общение, пусть даже и через секундантов, с другой стороной.

Пан Адам крякнул:

– А мне кажется, тут двойственность его состояния. И ощущение вины, и нежелание мириться.

– Кто его секунданты? – спросил Алесь.

– Илья Ходанский и Михал Якубович, – ответил Выбицкий.

Никто не решался перейти к обсуждению условий дуэли. Молчали.

– Ну? – сказал наконец Алесь.

– Без лекаря, – сказал жестко Мстислав. – Права первого выбора за нами нет. Жребий. Расстояние между барьерами – двадцать шагов. В случае, если первые выстрелы будут безрезультатными, – противники обмениваются вторыми и третьими – до смерти одного из них.

– Мило, – сказал Алесь.

– Ты не протестуешь? – спросил пан Адам.

– Зачем? – пожал плечами Алесь.

– Мы ничего не могли сделать, Алесь, – сказал Маевский. – Жребий – это поровну. Они одинаково требуют смерти как для тебя, так и для себя.

Адам язвительно и грустно улыбнулся.

– Конечно, до того времени, пока жребий не бросили. А затем начинается убийство.

Все ушли. Вечер был очень теплый и тихий, загорщинский парк дремал под светлыми звездами.

Завтра будут стреляться. На лугу. Недалеко от того места, где встретили в ночном Войну… Тогда ему, Алесю, было одиннадцать, теперь двадцать один.

Как ни странно, он ни о чем не жалел. Что ж бывает и так…

Он сел и написал коротенькое письмо деду (мешать дуэлянтам запрещалось, и дед, хотя, видимо, и страдал, вынужден был сидеть дома), в котором благодарил его за все.