Колосья под серпом твоим

И вот в первый солнечный день взял Юрася и, опираясь на него (а раньше и палкой не пользовался), пошел с внуком под заветный дуб в конце усадьбы.

Шел высокий, весь белый, как снег, от волос и усов до свитки, до белых кожаных поршней.

– Помнишь? – указал на завалинку Юрась. – Ты тут Алесю песню тогда пел.

– Да… Давно было.

– Дед, – спросил Юрась, – а где тот белый жеребенок?

Глаза у старика были белые и пустые.

– Кто же его знает. Растет где-то, наверно.

– Долго что-то для коня.

– Это не простой конь.

Шел какое-то время молча, а затем добавил:

– Вырастет, вырастет жеребенок. Ты дождешься, а я – нет. Не дождусь я, внук. Не дождусь светлого дня.

Он шел двором и осматривал хату и надворные постройки, шел садом и осматривал деревья, что сам посадил.

– Жаль, земля еще мертвая. Услышать бы, как мягкой землей пахнет.

– Услышишь.

– Нет. Отходил свое.

Отломил тонюсенькую веточку вишни. Она была уже зеленая на изломе и пахла горьковатым.

– Пахнет как, Юрась. Жизнью пахнет.

Затем старик осматривал новую баню и вспоминал старую, которая сплыла в тот давний паводок, и щупал рукой сено в гумне. Хорошее было сено, зеленое, ни разу не попало под дождь.

– Скажешь, чтоб овес не транжирили. Скоро пахота. И колоды все пусть Кондрат положит на латы, чтоб не гнили.

– Хорошо, дед.

Юрась был рад, что приехал из академии и задержался, но сердце его болело за деда.

Старик шел стежкой к дубу. Подошел, погладил ладонью шершавую кору дерева. Дубу было не менее четырехсот лет. Высоко в синее небо выбросил он свои ветви.

Потом старик стал глядеть на посиневший лед Днепра, на луга и далекие леса. Много воздуха было над великой рекой. Синего, холодного, слепящего. Но уже льду недолго осталось пугать землю, и Днепр напряг под ним все свои мощные мускулы.

Ветерок шевелил белые волосы старика. Глаза смотрели вдаль.

– Кланяюсь тебе, реченька, – сказал Когут. – Беги себе да беги.

– Дед! – сказал Юрась.

– Молчи, – сказал старик, – не мешай. Чего уж тут. Гроб Днепровой водой окропите. Я услышу.

Юрасю показалось, что дед говорит что-то не то. Но он взглянул в его глаза и смутился. В глазах не было уже ничего от земного. Они знали что-то такое, чего не знал никто.

– Реченька ты моя, реченька, золотая ты моя! Беги себе да беги. Неси себе да неси.

Он обращался теперь к реке как равный к равному. Теперь перед обоими была вечность.

Кости станут землей, и вырастут деревья, и потекут из них капли дождя. Прямо туда, в реку. И он станет рекой, а река – им. И даже самый мудрый, даже бог, их не отличит.

Старик опустился на колени и поклонился реке, как те древние, что обожествляли Днепр и тоже стали землей и рекой.

А потом, словно утратив интерес ко всему на земле, дед лег на солому.

– Ну вот. Умирать буду. Не кричи. Не пугай тишину.

– Дед!

– Мне не больно, так зачем же кричать? Не бойся, это недолго, – сонно бормотал дед.

Юрась, боясь побежать за своими и оставить деда одного, присел немного в стороне. Решил подождать. А затем он отведет старика в хату.

Глаза деда смотрели в синее небо, в котором разбросал ветви дуб-богатырь. Ветви покачивались, словно сам купол неба величественно качался в них.

Кровь земли текла в жилах дуба. А кора была шершавая, как мужицкие руки. А ветвей было – не счесть. А за дубом был Днепр. А над Днепром, и над дубом, и над ним, старым Когутом, было синее небо. Хорошо будет под таким небом белому коню… Станет сильным конем жеребенок… Справедливости ездить пристало на мужицких пузатых конях.

Слабость родилась в теле. Теплая-теплая. Тянулся в небо дуб. Послышались звуки лирных струн. А может, это зазвенели, качаясь, сами ветви дуба?

Дуб вдруг вырос так, что затмил солнце. И лишь небо еще немножко просачивалось сквозь звонкие ветви.

Потом небо угасло…

* * *

Минуло два дня с того момента, когда гроб со старым Когутом опустили в могилу.

Алесь эти дни сидел дома. Никуда не хотелось идти, в душе было пусто.

Алесь вспоминал звуки лиры, и песню про белого коня, и белого-белого деда в белом садике, и багрянец залитой заходящим солнцем груши.

Словно отлетела с этой смертью юность. И никто больше не запоет про белого жеребенка.

В серый, ненастный день приехал по мокрому снегу Адам Выбицкий. Бросил вожжи на руки Змитеру, спрыгнул на снег, почти побежал по ступенькам во дворец. По-видимому, был встревожен.

Алесь как раз расшифровывал тайнописное послание от Кастуся. Под горячим утюгом буквы стали зеленоватыми. Писали, видимо, лимонной кислотой.