Коловрат. Языческая Русь против Батыева нашествия

Лев Прозоров Евпатий Коловрат. Легендарный воевода

Тем, без кого не было бы этой книги: Хозяину.

Евпатию по прозвищу Коловрат.

Московскому поэту Сергею Калугину и ижевскому поэту Андрею Горшунову.

Доброславе, Божене, Раките, Богумилу и прочим родноверам и родноверкам Рязани.

Искре – за то, что терпела.

Беде – за то, что пинала!

Удары сердца твердят мне, что я не убит.
Сквозь обожженные веки я вижу рассвет.
Я открываю глаза – надо мною стоит
Великий ужас, которому имени нет.
Они пришли как лавина, как черный поток,
Они нас просто смели и втоптали нас в грязь,
Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок,
Они разрушили все. Они убили всех нас…
И можно тихо сползти по горелой стерне,
И у реки, срезав лодку, пытаться бежать,
И быть единственным выжившим в этой войне,
Но я плюю им в лицо, я говорю себе: «Встать!»…
Я вижу тень, вижу пепел и мертвый гранит,
Я вижу то, что здесь нечего больше беречь,
Но я опять поднимаю изрубленный щит,
И вынимаю из ножен свой бессмысленный меч…
Я знаю то, что со мной в этот день не умрет:
Нет ни единой возможности их победить,
Но у них нету права увидеть восход,
У них вообще нет права на то, чтобы жить!
И я трублю в свой расколотый рог боевой,
Я поднимаю в атаку погибшую рать,
Я кричу им: «Вперед!», я кричу им: «За мной!».
Раз не осталось живых, значит – мертвые, встать!

С. Калугин

© Прозоров Л., 2017

© ООО «ТД Алгоритм», 2017

Часть I Евпатий

Глава 1 Мертвый город

Несть бо ту ни стонюща, ни плачюща,

И не отцу и матери о чадех

Или чадом о отцы и матери,

Ни брату о брате, ни ближнему роду,

Но вси вкупе мертвы лежаша.[1]

Они опоздали.

Это стало явным, когда еще не показалась из-за бора гора над Окой, на которой стоял их город. Девственно чистым было зимнее небо над лесом. Ни одного печного дымка.

Когда дружина выехала из-за бора, глазам гридней[2] – своих и невеликой черниговской подмоги – предстал черный, обугленный горб горы.

Вскоре они увидали первых мертвецов. Это были мужики, бабы, дети, старики со старухами. Те, кого гнали перед собой на стены враги,[3] те, кто должен был волочь к стенам своего города стеноломную, камнебойную смерть. Те, кто, увидев, куда и зачем их привели, бросились с голыми руками на чужаков или просто спокойно опустились в снег: убивайте, мол. А дальше нейдем.

Их было много – десятки, может быть и сотни. В другое время воевода склонил бы голову над их последней отвагой. Сейчас он ехал мимо с пустым сердцем, ибо тщетной была эта отвага. Не спасла она города над Окой.

Потом, у самих стен – у того места, где были стены, – на раскатах[4] он увидел остальных. Тех, кто все-таки шел на град впереди врага. Что они кричали землякам, сородичам на стенах перед смертью? Умоляли не стрелять, загораживаясь трясущимися руками? Или, наоборот, смерти просили?

В другое время воевода задумался бы о слабости человеческой. А сейчас сердце его было пусто, ибо он сам оказался слаб – слишком слаб, чтобы защитить родной город или хотя бы умереть вместе с ним…

Поднимались меж пепелищ по заваленному телами взвозу. Копыта коней выстукивали «опо-зда-ли, о-по-зда-ли».

Кричи теперь, что мчался изо всех сил. Что спал в седле на ходу. Что разлетались под копытами сугробы, трещал речной лед за спиной и в страхе бежали прочь, забыв зимнюю лютость, серые стаи. Что, если бы еще быстрее, не сдюжили б кони и дружина заснула бы посреди зимних лесов вечным сном…

Кричи! Что кричать, кому?

Старику, сжавшему в руках половинки разрубленной иконы?