Колпак с бубенцами, или же Зависть. Гиперион. Падение Гипериона

И суть угрозы, и длину пути,

И предстоящий труд... Огонь еще

Горел -- но вдруг пополз мертвящий хлад

По телу от ступней -- и каждый член

Застыл, и, мнилось, ледяные когти

Вонзились в горло -- крепки, словно сталь.

Я взвыл -- и мой отчаяннейший вой

Меня же оглушил... О, если б хоть

На первую теперь взойти ступень!

Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв -- и лед

Незримый сердце мне стеснил, сковал;

Я руки сжал -- и не почуял рук.

За миг до смерти ногу я преткнул

О нижнюю ступень -- и хлынул ток

По жилам теплый. И взошел я ввысь:

Так Ангелы всходили древле в Рай

По лестнице. "Во имя всех святынь! --

Воскликнул я, пред алтарем восстав: --

Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?

Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?

Ведь смертным здесь глаголать -- смертный грех!"

Закутанная тень рекла: "Вкусил

До срока ты погибель, и воскрес

До срока. Твой спаситель -- твой испуг,

Придавший сил. Ты гибель повстречал --

И жив". -- "Богиня! -- рек я: -- Истолкуй

Слова святые, ибо я не мудр".

"Лишь тот сюда взойдет, -- сказала тень, --

Кого снедает мировая скорбь,

И кто всецело скорбью поглощен.

А теплых устроители берлог,

Бездумно коротающие дни, --

Они, войдя случайно в этот храм,

Сгниют внизу, где ты едва не сгнил".

"Но тысячи людей найдутся ведь, --

Я смело молвил, вещей жрице вняв, --

Готовых жизнь за ближнего отдать,

Постигших ужас боли мировой,

Радеющих о благе всех племен

Людских! Увидеть было б должно тут

Опричь меня -- других, и очень многих".

"Меж ними нет сновидцев, -- тень в ответ

Рекла, -- земля влечет их чересчур,

И человек для них -- венец чудес,

И голос человечий -- слаще арф.

Таким сюда являться недосуг;

А ты в сравненьи с ними слаб и мал --

Но ты пришел. И ты, и весь твой клан --

Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,

Но тщетно. Сколько ты похоронил

Блаженных, утешительных надежд?

А где же твой приют? Любая тварь

Ютится где-то. Человек любой

И радость в жизни ведает, и боль,

Но -- только боль, иль только радость: врозь.

А ты и в счастье обречен страдать,

Мечтатель... Незаслуженная кара!

И, чтобы долю эту облегчить,

Бедняг, -- таких, как ты, -- впускают сплошь

И рядом в наши дивные сады

И храмы наши; оттого-то цел

Стоишь пред алтарем, и невредим".

"Я счастлив, коль моя никчемность -- честь,

И не постыдна умственная хворь,

От коей стражду; речь твоя -- бальзам

Целебный, и награда из наград, --

Я рек. -- О, тень державная, дерзну

Просить о новой милости! Скажи:

Неужто всяк, слагающий стихи, --

Обуза смертным? Ведь поэт -- ей-ей! --

Мудрец, и вестник, и духовный врач.

Я не поэт, я знаю: певчий дрозд

Не ровня сладкогласным соловьям.

Но кто же я? Ты помянула клан --

Какой же?" -- И вздохнула тяжело

Загадочная тень в покровах белых,

Плывущий дым кадильный всколыхнув,

И разом голос вещий стал суров:

"Мечтатели -- не твой ли это клан?

Поэт -- зеркальный образ, антипод

Мечтателя. Поэт -- целитель язв,

Которые мечтатель причинил".

И я невольно выкрикнул с тоской:

"О Феб! О где ты ныне, Аполлон?

О, напряги же свой разящий лук --

Иль ниспошли ползучую чуму:

Да будет всяк тобою истреблен

Бездарный стиходел и виршеплет

Никчемный, коих раздувает спесь!

Я вместе с ними сгинуть был бы рад --

Лишь дай узреть погибель рифмачей!..

О тень мудрейшая, скажи: кому

Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?

Кого изображает сей колосс,

Подобный туче? И поведай: кто

Сама ты? Перед кем я речь держу?"

И снова издала тягчайший вздох

Таинственная тень в покровах белых,

Плывущий дым кадильный всколыхнув,

И снова голос вещий стал суров, --

Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком

Стоял: "О смертный! Этот храм -- пустой,

Печальный, -- древле пережил войну

Богов. Неизрекомо стар и сей

Кумир; покрыли тысячи борозд

Ему чело за тысячи эпох:

Се -- образ Крона. Я же -- Мнемозина,

И здесь алтарь заброшенный храню".

Я не сумел ответить, мой язык

Бессильно в бессловесности коснел:

Нейдет на ум величественный слог,

Когда ложится на душу печаль.

Царила тишь, и меркли пламена

Алтарные -- их было след питать.

Я осмотрелся. Рядом, на полу,

Охапками лежал пахучий нард,

А также листьев смольных вороха.

Тревожно я на жертвенник взглянул,

На горку догорающих углей --

И вновь на листья смольные, и вновь

На жертвенник -- и вдруг услышал молвь:

"Обряд окончен... Впрочем, все равно

Вознагражу тебя за доброту.

Я силу памяти моей кляну,

А ты -- восхвалишь: сколько скорбных сцен,

Досель в моем теснящихся мозгу,

Твой смертный, слабый взор увидит въявь --

И не затмится! И не ощутишь

Ни ужаса, ни боли -- только грусть".

Богиня говорила, словно мать,

На миг отринув прежний строгий тон.

И страшен стал мне вид ее одежд --

Глухих покровов, белых, точно саван;

Почудилось: под саваном -- скелет.

И сердце оборвало громкий стук.

Тогда Богиня отстранила ткань

Покровов. Я узрел исчахлый лик --

Его изрыла скорбь, изъел недуг

Бессмертный, коему исхода нет:

Язвит, не убивая, эта хворь,

И смерть недостижима, как мираж,

Иль горизонт... Белей, чем первый снег,

Белей, чем лилия, был этот лик

Измученный -- и, если б не глаза

Богини, я тотчас бежал бы прочь.

Глаза струили благотворный свет,

Умеренный прозрачной сенью век

Полузакрытых; сущее извне

Их не влекло, и видели едва ль

Меня глаза Богини: так луна

Сияет нам, не ведая о тех,