Кольцевой маршрут

— Кто угодно, — сказал я. — Ткните пальцем — не ошибётесь. Вообще говоря, у него нет имени. Встречный-поперечный. Так что приходится постоянно быть начеку.

Он нахмурился.

— И всё же я должен уведомить полицию. Она назвала имя Полли… Кто такой Полли? Ваш враг? Или родственник?

— Хороший вопрос. Он сирота. Я застрелил его фюрера, и больше у него никого не осталось. Кроме меня.

— Значит, тут что-то политическое?

— Ни в коем случае, — возразил я. — Вокруг и так слишком много политики. Нет-нет, это личное. Я хочу, чтобы всё это безумие оставалось личным. Тогда в нём появляется смысл. Как поется в одном замечательном марше (здесь он, конечно, запрещён, но из песни слов не выкинешь):

Хакенкройц на белом поле

По велению Творца

Выпускает мир на волю

Алой радостью в сердцах.

Тот, кто держит этот круг —

Одноземец, брат и друг,

Сердцем, не с лица.

Пока я пел, он смотрел в сторону. А потом сказал:

— У вас на сердце много горя.

— Ничего, — я пожал плечами. — Я очень типичен. И хорошо знаю, что жизнь нельзя насиловать разумом.

— Люди бывают злы. Бог — никогда.

— Скажите это девчёшкам.

— Их убил зверь, — его лицо омрачилось.

— Правда?

— А вы так не считаете?

— Я давно не был в зоопарке. Не с чем сравнить.

— Вы правы, — признал пастор после секунды молчания. — Вы совершенно правы. Кто я такой, чтобы осуждать ближнего?

Это был хороший молодой пастор. Я похлопал его по плечу, поднялся и вышел из церкви.

* * *

— Вот и он! — возвестила фройляйн Кройц.

А потом опомнилась и добавила:

— Господин Краузе.

Ломоть хлеба с сыром в её руке был похож на манну небесную. Я непроизвольно сглотнул и учительница одарила меня взглядом, полным негодования:

— Вы же хотели есть? Я сделала вам бутерброд.

— Благодарю.

Вообще-то я хотел не просто есть, а жрать. Забить мамонта и смолотить его целиком, вместе с костями и шкурой. Ничего удивительного: Фолькрат напоил меня чаем, но не удосужился предложить хотя бы минимальной закуски.

На крыльцо вышла Франхен.

В этом не было ничего необычного, но кусок застрял у меня в горле, и пересохло во рту, голод исчез, превратившись из зверя в ягненка. Я стал изваянием, таким же гипсовым и мозаичным, как эти двое на фреске — мужчина и женщина, объединённые странным словом «благовещение». Фрески не чувствуют, я же чувствовал страх — абсурдный, потому что никто в меня не стрелял. Я боялся её первого слова, потому что впервые понял: словом тоже можно убить.

Но она подняла глаза, омытые радостью, и сказала:

— Эрих!

Её лёгкое тело прижалось ко мне.

— Мы возвращаемся, — сказал я.

Да, именно так.

Она ни о чём не спросила («ах, Эрих!» не в счёт), но контуры будущего возникли передо мной довольно отчётливо.

Я видел тесный муравейник Бюро и лицо Йена — смесь бесстрастия и удовлетворения, мимический эквивалент фразы: «Я говорил». Видел шаги до и после: «до» — скрытное и поспешное бегство до границы, до консульства; дипломатический кавардак с привлечением близнецов-неразлучников Венца и Пола, допросы и вызов на трехстороннюю встречу без галстуков с представителями обеих спецслужб и рыцарями плаща и кинжала: («Untergang»? Какой-то печатный орган? Или астрономический миг, когда солнце или иное светило касается линии горизонта? О, я бы с радостью, но мне нечего вам сообщить…)

Рано или поздно они отступят. И выпустят нас обратно на родину. Которая нас не примет — но сделает это честно и откровенно, без демократических экивоков, без громких заявлений о парламентаризме и толерантности.

Я вижу и нелегкое «после»: Франхен и Матти, прикрытых программой о защите свидетелей, и я, выплачивающий свой неизменный процент в одной из проклятых дыр, забытых Богом и социальными службами. «Ультрас» любят такие места. Йен даст мне работу — и защиту моей семье… Чёрт возьми, я не успел привыкнуть к слову «семья», а она уже разрастается!

«Рапид» отходит прошлому.

На очереди — осёл и арба.

— Матти выпил кувшин молока, Эрих. Представляешь? Полный кувшин молока!

— Достойный ребёнок.

Сзади неслышно подошёл пастор.

— Прежде чем вы уйдёте, — предложил он, — пожелайте что-нибудь для себя. Это же Альпингхен — место, где по преданию один из апостолов остановился попробовать ложечку сливок.

Ну да. А остальные распевали тирольские песни.

Подул ветер, и облака двинулись по дороге, по которой нам предстояло уйти. Пастор вздохнул и посмотрел на Матти, нагруженного как маленький продуктовый обоз.

— Вам смешно, — сказал он. — Пусть вас не смутят мои слова. Я ни в коем случае не призываю к язычеству! Но молитва, произнесённая с добрым сердцем, отворяет врата Человечности.

— Вы действительно в это верите? — с любопытством спросил я.

Он улыбнулся и виновато пожал плечами:

— Боюсь, что так.

Далёкая серебристо-синяя дымка. Лес, солнце и зелень. На скалистой возвышенности мелькают резвые белые козы, будто точки, преодолевшие плоскость евклидовой геометрии. Издалека доносится свист и мелодичный зов подходящего поезда — он всегда едет точно по расписанию.

Фройляйн Кройц возвела очи горе:

— Отче наш, даруй нам спокойствие!