Кольцо богини

«Возвращение было скорым и нерадостным. Работу экспедиции пришлось срочно свернуть, хотя до конца сезона было еще далеко. Но что поделаешь — война, война! Поезд подолгу стоял на каждом перегоне, пропуская военные эшелоны. Уже объявлена всеобщая мобилизация, и на каждой станции голосящие бабы провожают мужиков на фронт.

И в нашем вагоне царило уныние. Товарищи мои говорили о том, что война, должно быть, скоро кончится, что кайзеру не устоять против союзников, словно сами себя старались убедить в этом — и в то же время не верили.

Андрей Мерцалов, наш Сократ, краса и гордость всего факультета, выходил на каждой станции в буфет, покупал бутылку водки, ставил ее перед собой и аккуратно каждые четверть часа опрокидывал по стопке. Когда бутылка пустела, он сидел так же молча и неподвижно, глядя куда-то в пространство и словно не замечая ничего вокруг… Итак до следующей станции, где все повторялось в точности. В этом ритуале было что-то страшное, неживое, и товарищи с опаской косились на него.

Конни в дороге была непривычно тиха и молчалива. Каждый раз на стоянке она выходила из вагона и подолгу стояла на площадке, кусала губы и все смотрела, смотрела широко открытыми, сухими глазами, будто стараясь запомнить навсегда, как рушится мир, дорогой и привычный нам с самого детства.

То же самое чувствовал и я.

Дома я положительно не знал, куда себя девать. Занятия в университете еще не начались, а сидеть в четырех стенах, изучая, как раньше, „Историю“ Геродота, было просто невыносимо. Целыми днями я бесцельно слонялся по Москве — родному городу, который как-то враз стал чужим и почти незнакомым.

Военным».

Кончилось лето, и в московском воздухе уже пробивались сладковатые и прохладные запахи осени — запах палых листьев и застоялых прудов. Все было как обычно — и совершенно иначе в то же время.

Так же как и год назад, деревья роняли золоченую листву, но теперь орудия и зарядные ящики стояли вдоль московских бульваров серыми шеренгами, дожидаясь отправки на фронт. Отовсюду слышатся военные марши, и колонны новобранцев в серых шинелях неумело, но старательно маршируют по улицам…

Саша медленно шел по Тверской, не глядя но сторонам. Совсем недавно нарядная и оживленная улица как-то сразу притихла, словно чувствуя неуместность и нелепость модных витрин, кофеен с пирожными и ресторанов в эту военную осень.

Со стороны Страстной площади долетала музыка походного марша и гремело заглушенное протяжное «ура!». Там выстроились перед отправкой на фронт запасные батальоны. Женщины махали платочками и бросали цветы, а у солдат выражение лиц было на удивление одинаковое — сосредоточенное, отрешенное, словно не принадлежат они уже этому миру.

Вот какая-то барышня в серой шляпке побежала вслед уходящим, повисла на руке высокого поручика, что-то быстро и жарко зашептала на ухо… Он остановился лишь на мгновение, неловко поцеловал ее в висок — и тут же отстранил, снова слился с толпой серых шинелей и вместе с ними зашагал дальше.

Пожилая, просто одетая женщина в платке долго и жадно всматривалась в лица проходящих солдат.

— Сыночек мой… Ванечка… — бормотала она, и слезы текли по морщинистым щекам. — Как же это, Господи…

В лице ее, в широко открытых, будто выцветших глазах застыло такое отчаяние, что было больно смотреть. Саша хотел было уйти поскорее, но, когда проходил мимо нее, женщина смерила его таким взглядом, что лучше бы ему сквозь землю провалиться.