Кольцо (другой перевод)

«е…И с кого хойка следтова? Внимавай, че както си играеш с водата, дявола можеш да викнеш. И се пази от непознати. Нали ште раждаш догодина. Слушай старата какво ти говори. Местните пык зашто не ти харесват…» — старуха проговорила все это без выражения и неожиданно исчезла. Далеко не все из того, что она сказала, было понятно. Судя по тону, старуха кого-то поучала, что-то кому-то втолковывала. Но к кому она обращалась? И что имела в виду?

Теперь в кадре появился младенец. Его лицо заняло весь экран. Послышался крик новорожденного. Звук шел явно не из динамиков. Казалось, что он раздается где-то совсем близко, откуда-то снизу. Как будто настоящий плач живого младенца.

Камера отъехала, стали видны руки, поддерживающие ребенка. Левая — подложена под детскую головку, правая — поглаживает спинку. Красивые женские руки, которые осторожно держат ребенка. Асакава, на секунду оторвавшись от телевизора, вдруг заметил, что повторяет все жесты, которые видит на экране.

Громкий плач раздался прямо у его лица. Асакава в ужасе отдернул руки — ему показалось, что он чувствует у себя в ладонях тяжесть крошечного тельца, еще не обсохшего от околоплодных вод и крови. Сделав несколько резких движений кистями рук, будто стряхивая с них капли воды, он широко растопырил пальцы и поднес ладони совсем близко к лицу. Понюхал. Ему почудился легкий запах крови. Либо это кровь роженицы, либо… Глупости какие! Это все ему кажется. Руки у него абсолютно сухие и ничем не пахнут. Просто показалось, что он коснулся чьей-то влажной кожи. Асакава снова уставился на экран. Несмотря на беспрерывный плач, лицо младенца оставалось спокойным. При этом все тельце содрогалось от рыданий: дрожали пухлые младенческие ляжечки, дрожал зажатый между ними крохотный розовый комочек.

Но вот началась следующая сцена: чьи-то лица крупным планом проплывают одно за другим — их не меньше ста — и на каждом прочитывается злоба и враждебность. Плоские, как дощечки, они будто нарисованы цветными красками.

Лица оседают, уходят вглубь экрана. Каждое в отдельности, удаляясь, уменьшается, но в целом лиц становится все больше. Громкие голоса, наслаиваясь один на другой, льются из динамика.

У Асакавы появилось странное ощущение, что огромная толпа, состоящая из одних голов, собралась, чтобы обсудить какой-то очень важный вопрос. Головы выкрикивают что-то, широко открыв рты. Их число увеличивается, а размеры уменьшаются. Сквозь шум и гам не разобрать ни слова. Но очевидно, что толпа недовольна. Шум складывается не из похвал и приветственных возгласов, а из криков и брани. Вдруг один голос перекрыл все остальные: «Наглая ложь!» Вслед за ним другой: «Мошенничество!»

Лиц уже стало больше тысячи, но постоянно прибывают все новые и новые… Чем больше их появляется на экране, тем громче становится шум. Вот уже десять тысяч раскрытых ртов кричат каждый свое. Остался только гомон, потому что лиц теперь совсем не видно. Только черные точки — крошечные головы — заполнили весь экран, так что он стал темно-серого цвета, как если бы телевизор был выключен. Наконец шум прекратился, но у Асакавы еще некоторое время звенело в ушах. Экран был пуст.

Неожиданно Асакаве захотелось вскочить и убежать куда-нибудь. Он почувствовал, что растревожил осиное гнездо, что даром это ему не пройдет…

Экран снова ожил. Возникло изображение — на маленькой деревянной тумбочке стоит телевизор старой модели: круглый переключатель, диагональ девятнадцать дюймов, торчащая, как заячие уши, комнатная антенна. Это вам не театр в театре. Это — телевизор в телевизоре. «Внутренний» телевизор ничего не показывал, хотя был включен в сеть — горела красная лампочка рядом с ручкой переключателя. То и дело с короткими промежутками по маленькому экрану проходила дергающаяся полоса.

Постепенно промежутки укорачивались, и в какой-то момент полоса замерла, а потом сложилась в иероглиф «непорочность». Изображение подергивалось, картинка то сжималась, то росла. Иероглиф начал истончаться в верхней своей части и постепенно истаял вовсе. Так под мокрой тряпкой исчезает слово, написанное мелом на черной доске.

Внезапно Асакава начал задыхаться. Сердце бухало у него в ушах, он чувствовал, как кровь давит на стенки артерий. Потом откуда-то потянуло странным запахом, во рту появился кисло-сладкий привкус, кожа горела, как от ожога. Будто кроме звука и изображения у этой записи был еще один способ воздействия, который спонтанно, как воспоминание, ударял сразу на все пять чувств, не довольствуясь слухом и зрением. Асакаве стало не по себе.

Неожиданно на экране появилось мужское лицо. В отличие от тех лиц, которые Асакава видел в одной из предыдущих сцен, это казалось живым, настоящим. Но почему-то, а почему — он и сам не знал; мужчина вызвал у Асакавы чувство ненависти. Ненависти и отвращения.