Кольцо Либмана

Как такое могло прийти ей в голову?! Я покрыл ее шею поцелуями; ее кожа источала соленый запах моря, вдоль кромки которого мы брели утром, сцепив мизинцы рук, смешанный с ароматом окружавших нас сейчас буков и сказочных сосен, которые, подобно колоннам в бальной зале, устремили свои вершины в облака. Когда я хотел надеть ей на палец кольцо, Эва мягко отвела мою руку в сторону.

— Нет, так нельзя, — решительно заявила она, — это приносит несчастье. Мы наденем их лишь в день нашей свадьбы. Но вначале они должны девять суток пролежать вместе в ласточкином гнезде…

— В ласточкином гнезде?

Мое незнание ее удивило. Это древний обычай, в их семье все так поступали с незапамятных времен. Это приковывает друг к другу. Мы навеки обретаем друг над другом власть. Своего рода колдовство, ну и что с того? Что вообще такое жизнь, как не таинство Господне?

— Ты только посмотри! Видишь, как красиво прячется солнце за кронами пятипалых каштанов? Разве это не чарующая картина?

Она продолжала: «Влюбленные стремятся стать одним целым. Тебе ведь приходилось наблюдать брачные танцы ласточек? То же самое происходит и с влюбленными мужчиной и женщиной: стоит одному схватиться за голову, тут же хватается за голову и второй, засмеется один, подхватит и другой. Кольцо символизирует стремление к симметрии».

Да, подумал я вдруг, а ведь этот консул был не так уж далек от истины!

— Ты последуешь за мной повсюду?

— Да, — ответил я.

— В жизни и после смерти?

— Да, — сказал я, и Эва, счастливая, бросилась мне на шею.

Мы сели на велосипеды и медленно покатили по хрустящим аллеям, петлявшим между деревьями и кустарниками, в поисках ласточкиного гнезда, а два месяца спустя поженились. Потекли сладкие, как горячий мед, недели! Поначалу Эва вроде бы неплохо ладила с моей матерью. Но потом, сердясь на угрюмое равнодушие моей жены к порядку, моя мать все больше стала вмешиваться в наши хозяйственные дела. («Я буду лучше каждый день мыться сама, чем драить полы на кухне. Ваша так называемая голландская опрятность заставляет делать все как раз наоборот»).

На первую годовщину нашей свадьбы моя мать неожиданно явилась к нам во время ужина. Она водрузила на стол хозяйственную сумку, достала из нее спицы и мотки голубой и розовой шерсти и со вздохом произнесла: «Милые мои дети, позвольте вам напомнить: время летит быстро. Ах, как же быстро проходит жизнь!» Мама, где бы ты сейчас ни была, я заявляю тебе сегодня, что ты была права. Еще как права!

Эва вскочила с места и начала бушевать. «Зачем она все время вмешивается? Это ее нытье про стирку, готовку и разную прочую ерунду. Что она себе вообразила? Я хочу, чтобы она сейчас же собрала свое барахло и сматывалась. Прочь из моего дома, чтобы ноги ее здесь больше не было!»

— Янтье… — умоляюще посмотрела на меня мать. Но я ничего не сказал, да и что я мог сказать? Может быть, я унаследовал трусливый характер своего отца? Я скрылся в кухне и стал строить себе перед зеркалом рожи, отгораживаясь от голосов единственных двух женщин, которых по-настоящему любил. Вдруг я услышал, как моя мать во все горло закричала: «Паршивая жидовка!», затем хлопнула входная дверь и воцарилась мертвая тишина, которая, начиная с того момента, снежной лавиной стала медленно оползать в долину нашего умирающего брака.

Какая трагедия, когда хочешь иметь детей и не можешь! Человек начинает чувствовать себя в мире живых выходцем из царства теней, веткой, отрезанной от ствола вечности. Эва преподавала три раза в неделю в местной школе, а все остальное время лежала с английским романом — всегда почему-то с английским — под целой горой одеял, в кровати. Я питался консервированным куриным супом, добавлял в него сухие кофейные сливки, от чего у меня вскоре начался кожный зуд и пошли рези в желудке. Моя жизнь, наша жизнь превратилась в кошмар, и я даже не знаю почему, но только лишь через полтора года я начал консультироваться с врачами. Всегда ходил один под знаком строжайшей тайны.

Когда я пришел к нему в третий раз, врач, внимательно глядя в полоску бумаги, усеянную цифирками и буковками, произнес:

— Господин Либман, вы бесплодны.

Это прозвучало так, как если бы он заявил, что я простужен.

— Что вы имеете в виду?

— Именно то, что я только что сказал: бесплодны, — раздраженно прозвучало в ответ, — если не ошибаюсь, я не произнес ни слова по-французски.

Ах, до чего же бессердечные сволочи эти врачи! Чем бы они ни занимались, душой пациента или его телом, все врачи — бессердечные сволочи! Впервые в жизни у меня случился нервный срыв. Целыми днями я просиживал на работе и ничего не делал. Таращился в окно на проносящиеся мимо машины, на каналы, на стелющийся над смертельно больными полдерами[53] туман. Дома я всячески избегал жену. Стал спать один, на диване на чердаке. От стыда словно хотел уйти от самого себя в подполье. Как сказать Эве такое? И вот однажды ночью, стоя возле ее кровати, в кромешной тьме, словно бродячее привидение, я окликнул ее: «Эва…?»

— Да, что случилось? — (Я разбудил ее).

— Я бесплоден.