Кольцо Либмана

— Теперь мне можно идти? — спросил я.

— Россия — свободная страна, — ответил Смирнов и криво усмехнулся, словно у него неожиданно отнялась половина лица. — Во всяком случае, для вас это пока еще так.

Едва выйдя на улицу, я сразу же краем глаза заметил, что двое моих вчерашних преследователей заняли наблюдательные позиции у тополя. Я спокойно направился в сторону проезжей части, делая вид, будто рассматриваю небо, и вдруг неожиданно вскочил в трамвай, этакую ржавую развалюху, которая на каждом повороте издавала оглушительный скрип и лязг. Ловкость, с которой я отделался от этих простофиль, меня самого позабавила. Чертовски занятная игра!

Первый неоспоримый факт, братья мои, — это то, что в России я не совершил ничего криминального. Второе — у меня нидерландский паспорт, в котором на каждой странице цитата — образец мастерской прозы, жемчужина отечественной исторической мысли… Наконец послезавтра приезжает моя королева… Я неуязвим… Всем привет, тут я, пожалуй, сойду… Да, ребята, попотейте за свои кровные… «Trabajar…!» (Так всегда приговаривал мой отец, прежде чем взяться за какое-нибудь важное дело: «Vamos a trabajar!»[68] — испанских слов он нахватался в морских портах Монтевидео и Буэнос-Айреса.) Я шмыгнул в переулок, пробежал вперед и вот… балкончики, фонарь, аптека… Эта улица тебе знакома, Янтье?… Случайно, не здесь ты… Нет, опять нет… Что за чудовище этот город, что за ночной кошмар…!

«Не хотите ли сперва попробовать?»

Передо мной вдруг опять порочным видением возникла Соня и одновременно — ухмылка того каштаново-рыжего мерзавца, меня обокравшего… Я с трудом верил, что пережил такое… И тем не менее так все и было на самом деле… О, милая… И ко всему прочему, уважаемые судьи, третье — это то, что у меня украли Эвино обручальное кольцо. И я теперь, по закону ласточкиного гнезда, должен разделить ее судьбу. Но каким образом, собственно говоря? Да, Янтье, каким образом? Она мне этого не сказала… Эй, Эва, где ты…?

Я заметил, что люди на улице как-то странно на меня смотрят. Надеюсь, я не бормочу вслух? Такое долгие месяцы я наблюдал в Бад-Отеле… Несчастные, оперным голосом озвучивающие свой бред; тяжело больные, вызывающие сочувствие страдальцы… Но мои симпатии были на их стороне…! Черт побери, это, случайно, не… Но люди… Кто это идет…? Не бельгиец ли…? Кто же, как не он! Укутавшись с головой в черный плащ свободного покроя, он выскочил из-под арки.

«Привет, Жан-Люк, поди-ка сюда! Это я, Йоханнес Либман! Ну и гадкую шутку ты со мной сыграл, с этим самым чемоданчиком!»

По скрипучей мостовой я помчался за ним, но, похоже, у него, благодаря плащу, выросли крылья. Он летел передо мной, оторвавшись на двадцать сантиметров от земли, по улицам высотой в бальную залу. «Пожалуйста, секундочку подожди! Я не настучать на тебя собираюсь, а только поговорить… Только чтобы убедиться, что это не сон, что я… Что я не сумасшедший… Жан-Люк, ну что же это…?»

Вдруг он остановился на площади, на которой собралась группка женщин, повязанных черными платками. Накидка соскользнула с его головы. Человек, скрывавшийся под плащом, не имел с бельгийцем ничего общего. У него были провалившиеся глаза, фигура, похожая на плакучую иву, и жидкая желтая, как у старого-престарого козла, бороденка. Он сделал шаг вперед, взял в руки горящую свечку и стал смотреть себе под ноги.

Прислоненная к водосточной трубе, на промокшем кусочке картона стояла фотография женщины в серебряной рамке. Кругом цветы и горящие парафиновые свечки. Плач русских женщин перешел в торжественное пение. Прохожие останавливались, снимали шапки и с грустью смотрели на портрет. У той, что на фотографии, были коротко подстриженные рыжеватые волосы, бледный волевой подбородок — обычная женщина средних лет, каких здесь десятки. Что с ней случилось?

«Good afternoon»[69] — вдруг раздалось где-то у меня над самым ухом. Я обернулся и увидел печально улыбающиеся губы человека в плаще. До чего же у него были доброжелательные, удивительно человечные глаза. Он сказал, что я первый иностранец, который тут остановился. «То, что произошло, очень грустно. Просто в голове не укладывается. Галя была надеждой многих, в том числе и моей…»

— Галя?

— Она была честной, искренней, — он перешел с английского на немецкий. — Вам ведь удобнее, если я буду говорить по-немецки, nichtwaar?[70] Она ничего и никого не боялась. И вот ее застрелили, в подъезде собственного дома… Пиф-паф… Снег, кровь и грязь. А ведь она отстаивала правое дело. Вы, случайно, не журналист?

— Нет, — ответил я.

— Жаль, — сказал мужчина, доставая из складок плаща деревянный крест и торопливо его целуя. — Она могла бы стать президентом… Но бесы опять взбунтовались…