Кольцо с тайной надписью

– Вообще-то пока никому, – отвечает Ласточкин, – потому что с ее хозяйкой произошло несчастье… Правда, есть наследник, но он, по-моему, не любит этого попугая.

– Какой нехороший человек! – возмущается Марина Федоровна.

– Да нет… Он поэт, знаете. Очень своеобразная личность… Так что, я думаю, можете забирать попугая. Только оставьте на всякий случай свой адрес, потому что это не просто попугай, это свидетель убийства, и мы без него – ну просто никуда.

– Я всегда знала, что попугаи – самые умные птицы на свете! – говорит Марина Федоровна убежденно. Случайно она бросает взгляд на пол и видит там два фиолетовых перышка. – Ах, боже мой! Валентин Георгиевич, вот я хотела у вас спросить… Моя девочка ужасно линяет в последнее время! Я носила ее к самым разным ветеринарам, но они только руками разводят… Что с ней?

Крокодиленко важно поправляет очки.

– Ну, дорогая Марина Федоровна, это не обязательно значит, что ваша Клеопатра больна… Просто… гм… ей нужен, так сказать, партнер. Без любви ведь тяжело и людям, и птицам.

– А! – вырвалось у Орлова. – Так вот почему Флинт так сильно линял!

Мы с Ласточкиным переглянулись и разразились хохотом. Чудо-то, оказывается, объяснялось самым приземленным образом. Флинт тосковал без любви, и из своего окна он увидел попугаиху, которую несли в клетке… Вот почему он появился в нашем отделении! А мы-то никак не могли понять, в чем дело!

– Ну что тут смешного? – обижается Крокодиленко. – Что?

Марина Федоровна зовет свою Клеопатру. Наконец та слетает с сейфа. За ней следует и Флинт.

– Так вам помогла моя девочка? – спрашивает робко эта странная женщина.

– О, – делает Ласточкин серьезное лицо, – просто нет слов!

– Да-да, – подтверждаю я, – она очень нас выручила!

Тут Клеопатра, этот баклажан с перьями, подкидывает мне большущую свинью.

– Клеопочка, – сказала она моим голосом, – ты знаешь, как варят попугаевый суп? – Ужас, изобразившийся на лице Марины Федоровны, просто невозможно описать. – Его варят из попугаев, – продолжала злопамятная птица. – Так что будь умницей, хорошо?

Мне захотелось провалиться сквозь землю, когда Марина Федоровна сказала мне дрожащим голосом:

– Как это некрасиво! Как гадко – пугать бедную птицу! Ведь попугаи все понимают, все! И у них такое чувствительное сердце, совсем как у детей!

Она готова была заплакать. Отец Николки бросился ее утешать. Он уверен, что я это сказала не со зла… И потом, ведь ничего же не произошло. Просто некоторые люди не понимают попугаев… А вот его Николка души не чает в своем Флинте… И он так плакал, когда попугай улетел…

– О! – расчувствовалась Марина Федоровна. – Я уверена, ваш Николка – хороший мальчик! У такого заботливого отца, как вы, просто не может быть плохого ребенка…

Она посадила Клеопатру в клетку, Орлов взял Флинта, оставил Ласточкину свои координаты, и обладатели говорящих птиц удалились в сопровождении Крокодиленко, который смотрел на меня так, словно я каждый день питаюсь супчиком из попугаев.

– Мне кажется, – заметил Ласточкин, – что эта Марина Федоровна тоже нашла родственную душу, и то хорошо. Потому что без любви, как метко сказал этот чудак, всем тяжело.

Я киваю.

– Я все-таки оказалась права, – добавила я. – Попугай навел нас на след настоящего убийцы!

Но долго наслаждаться своим торжеством мне не пришлось, потому что в дверь просунулась головка Леночки, секретарши Тихомирова. Глаза у нее были в пол-лица от восхищения и возбуждения.

– Ребята, – громким шепотом сообщила она, – там привезли картину! Скорее, скорее, идите смотреть! Не каждый день видишь такое!

И мы покинули наш кабинет.

Глава 24. Леди появляется

Это была маленькая картина, размером приблизительно 60 на 40 сантиметров. На ней была изображена женщина, хрупкая, золотоволосая, с жемчугами в сложной прическе. Платье из красной парчи, тканной золотом, давало понять, что его обладательница принадлежала к высшей аристократии. Трудно объяснить это, но из картины словно исходил некий внутренний свет, и, только увидев ее, я поняла, отчего Столетов ни за что не хотел с ней расставаться. В левом углу красовалась надпись, сделанная очень аккуратными буковками: Titianus P.

– Это она? – отчего-то шепотом спросила я у стоящего рядом Морозова.

Он утвердительно кивнул головой.

– Красотища! – вздохнул кто-то из оперов, которые толпились в кабинете Тихомирова. Похоже, все наше отделение сбежалось взглянуть на картину.

Полковник меж тем прочистил горло.

– Тем не менее, Ласточкин, – сказал он, – кое-какие вопросы у меня остаются. К примеру…

– Модест Петрович, – доложила Леночка, просунувшись в дверь, – там телевизионщики приехали.

– Уже пронюхали? – ужаснулся Тихомиров. – Нет, я не могу с ними говорить!

– Модест Петрович!

– Нет, нет, и не уговаривайте меня! Вот вы все говорите – Тициан, Тициан. А что, если это никакой не Тициан вовсе, а подделка какая-нибудь? Хорошо же я буду тогда выглядеть!

И тут меня осенило.

– У моей мамы есть знакомый, крупный специалист по западноевропейскому искусству… Если хотите, я могу позвонить и попросить его приехать.

– Хорошая мысль, – сказал Морозов.