Колумбийская балалайка

Костер жадно грыз огненными челюстями колумбийский сухостой. Чтобы прожорливый огонь не голодал ни минуты, рядом с ним был посажен Вовик. Пока он справлялся с обязанностями кострового, и никто его не ругал. В общем-то для сугреву костер и не требовался — тепло ночами в Колумбии. Костер требовался для дыма. Здешняя мошкара, как и ее российская братия, не любила дым настолько же, насколько обожала свежую кровь.

— Ты только прикинь, Вован, какие башли можно срубить. — Стоило Любке отойти от костра, Миша снова принялся обхаживать биохимического гения. — В особняке у залива станешь жить, на «мерсюках» раскатывать. Ни фига менты тебе не сделают, не при Сталине живем, демократия у нас. Не, ты им чертежи отдай, растолкуй, куда чего, а кроме того, открой наш с тобой частный бизнес. Пока они раскачаются свое госпроизводство наладить, мы с тобой, друган, уже будем стоять по уши в зелени, типа как этот лес.

Вова чему-то улыбался и молчал.

Общая для всех стран и народов луна покачивалась над головами. Разве что рога ее указывали вертикально вверх, что, согласитесь, было непривычно. Джунгли вели сами с собой загадочный ночной разговор. По Ущелью Духов до сих пор плавал запах жареной рыбы. От рыбы, собственно, запах только и остался. Мясо зажаренного на углях тунца переваривалось кислотно-щелочной средой желудков. Даже кислотно-щелочной средой пленного сержанта Лопеса, которого решили пока тащить с собой — может быть, придется на кого-то обменивать, например на собственные жизни, да и по городу Лопес что-то может подсказать, наконец, своих уродов, однополчан бандитского полка, в лицо признает, подскажет, морщась от уколов лезвием в поясницу, дескать — «туда, русский, не ходи, пуля башка попадет — больно будет»… короче, на что-то да сгодится.

Сидящая у костра Татьяна вдруг неожиданно для себя (не говоря уж про всех остальных) негромко запела:

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

Песню тихонько подхватил Борисыч. И в Ущелье Духов дуэтом зазвучало:

Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.

У Татьяны по щеке покатилась слеза. Да и у Борисыча перехватило горло…

Алексей, как и обещал, приглядывал за колумбийкой. Приглядывал он за ней в тридцати шагах от костра, там, где удобно сиделось вдвоем на поваленном старостью или ветрами стволе, там, где выступы скальной породы образовали нечто похожее на руины.

Летисия что-то говорила по-испански, помогая себе жестами, то показывая на луну, то вытягивая руку в сторону океана.

Она замолчала, и тогда заговорил Алексей — по-русски, разумеется:

— Нет, я, конечно, понимаю. Задание превыше всего, государственные интересы, производственная необходимость. Но когда тебя… Когда ты всего лишь инструмент для достижения цели, типа отвертки или рыболовной сети, то это, знаешь ли… режет. Боюсь, ты не поймешь, девочка. Что ты знала в своей жизни? Море, рыбалка, грузовик, соседи по деревне, шляющиеся по джунглях небритые мужики при автоматах. А городишко, в который ты изредка выбираешься, наверное, представляется тебе концом земли. Хотя бы в школе-то училась?

Алексей взглянул на собеседницу.

Луна сегодняшней ночью как могла помогала колумбийской девушке. Ее молочно-белое сияние организовало романтическую подсветку, поворачивающую мысли на лирический лад.

И моряк вдруг увидел рядом с собой красавицу. До этого он не всматривался в случайную попутчицу, ограничившись беглым взглядом, а потом отвлекали преследователи, отвлекала Любка со своими шокирующими признаниями, отвлекали собственные невеселые думы по поводу Любкиных шокирующих признаний и простая необходимость смотреть по сторонам и под ноги. Лишь теперь он по-настоящему взглянул на колумбийку…

Ее красота цыганская, резкая. Нос с горбинкой, как спина изящной морской рыбки — кукумарии, черные брови вразлет, антрацитами блестят глаза. Глаза ее блестят, словно отражение звезд на морской глади в тропическую ночь. Глаза ее — серебро на черном…

Летисия внезапно поднялась и ушла. Но вскоре вернулась, ведя за руку Татьяну. Колумбийка заговорила не садясь. Татьяна же присела на ствол рядом с моряком и, обреченно вздохнув, стала переводить:

— То, что она тебе сейчас скажет, она не говорила еще никому. И может быть, никому другому не скажет.

Таня повернулась к Алексею и несколько изменила интонацию, показывая, что сейчас она говорит от себя: