Читаем Колыбель человечества полностью

Колыбель человечества

— Через месяц, может, и наши кости волки растащат. А только выть из-за этого нечего!

Падди как будто притих. И, предоставьте, долго он не заговаривал ни о Тиме, ни о смерти. Но я кое-что видел, да, видел!

Нет, не подумайте, что и мне примерещился скелет: если бы я его тогда увидел, то теперь не рассказывал бы вам всю эту фантастическую историю.

А видел я, так сказать, словно сквозь Падди: бывало, бредем мы, бредем пустыней. Сани тогда мы уже покинули, потому что припасов почти не было, и весь груз мы распределили между собой. Идем, молчим. И вдруг Падди останавливается, дико смотрит остеклевшим взором куда-нибудь в сторону. Постоит-постоит, махнет рукой, опять шагает.

А я знаю: это он опять своего приятеля, Тима, увидел в образе скелета.

Идет он после этого и шепчет:

— Двадцать дней. Двадцать дней. Три недели осталось…

Одно, скажу, меня удивляло: ясное дело, нам грозила гибель. И, по моему мнению, ни о каких тут неделях и разговора быть не могло: всего, может, несколько дней, потому что уже с недели полторы, как вынуждены мы были, чтобы растянуть провизию, довольствоваться полупорцией. А эта полупорция — ей ребенка, да и того, поди, не накормишь, потому что тут всего на все — одна галета, сухарь да горсточка пеммикана. А от нашего рома давно уже и капельки не осталось И той провизии, что у нас была, могло хватить самое большее на три-четыре дня. А там — конец.

Прошли и эти три-четыре дня. И еще и еще. И вот мы побрели по ледяной пустыне, по ледяному аду, уже не имея ни крошки хлеба, пеммикана или мороженой рыбы. Я уже второй день грыз клочок оленьей шкуры. Макс и Энни следовали моему примеру. А Падди, отощавший до последней возможности, сам обратившийся в скелет, все ведет счет оставшимся будто бы ему жить дням:

— Шестнадцать дней! Шестнадцать дней! Только шестнадцать дней!

Знаете, джентльмены, ей-Богу, по временам мне неудержимо хотелось покончить его мучения, прекратить этот ужас ожидания смерти, всадить в голову ему пулю из моего карабина. По крайней мере, умрет сразу. И не раз я ловил себя на том, что уже поднимал карабин, готовясь выстрелить…

На четвертый день нашего полного воздержания от пищи, когда стало ясно, что мы уже погибли, случилось то, о чем я и теперь, столько лет спустя, вспоминаю, как о каком-то странном, сказочном сне.

Мы брели по ледяному аду, изнеможенные, по существу уже мертвые, потому что даже жажда жизни угасла, даже муки голода стихли. Если мы еще шли, то это было по инерции. И стоило подняться малейшему ветру, он свалил бы любого из нас. И стоило пойти снегу, он засыпал бы нас поочередно, каждого на том месте, где застал.

Но воздух словно застыл, с неба сверкали, изливая трепетный свет, звезды, и холод был сравнительно невелик. Словом, казалось, сама природа, разжалобившись при виде перенесенных уже нами мучений, смилостивилась и хотела доставить нам тихий конец, и участливо стерегла тот момент, когда ей будет можно, не пугая нас, послать к нам тихую и жалостливую смерть…

И вот я, идя последним, вдруг услышал пронизавший все мое существо яркой радостью, доходившей до боли, крик Энни, которая прокладывала дорогу, идя впереди вместе с ослепшим Максом:

— Огонь! Огонь! — кричала девушка.

— Огонь! — как эхом откликнулся, останавливаясь, Падди.

И тут же, повернувшись бледным лицом в сторону, пробормотал изменившимся голосом;

— Опять ты, Тим? Что? Пятнадцать дней, говоришь, осталось? Хорошо, хорошо! Только… только уйди, ради всего святого на свете.

Не обращая внимания на стоявшего и беседовавшего с привидением ирландца, я рванулся, напрягая все свои силы, вперед.

В этот час мы брели у подножья холма с пологими боками. Шли мы именно по этим бокам, потому что внизу снег оказывался слишком рыхлым и ноги тонули в нем, а тут все же попадались целые полосы с оледеневшим верхним слоем, так что идти было сравнительно легко. И Энни, когда она кричала, находилась шагах в двадцати от меня, почти на самой вершинке холма. Вот туда-то и ринулся я, оттолкнув в сторону Падди.