Колыбель в клюве аиста

Забавно, но факт: идею с "двориком" Савин реализовал. Однажды он появился здесь с огромным рюкзаком за спиной, на облюбованном пятачке возникло жилище, нечто среднее между палаткой, навесом и шалашом - брезентовый верх, по бокам, с основания - охапки зеленого камыша, подстилка опять же из камыша. Рядом - очаг-колья рогаткой вверх, поверх рогатки - перекладина для котелка. Потом час-другой ходил по сазам. Подстрелил бекаса. В момент, когда тот ошалело, блея, пикировал на сазы. Едва ли не сразу за удачей наткнулся на рыбачью избушку. Рыбаки, к удивлению, узнали хирурга, подарили ему замечательную рыбу-османа. Вот так, с бекасом и рыбой-османом он вернулся в шалаш-палатку, вернулся с добрыми предчувствиями, а выяснилось - напрасно: будто некто решил оборвать цепочку радостей - в сумерках, когда он готовился сообразить варево, во "дворике" закрутил ветер, и как ни мудрствовал он, ни изворачивался, разжечь огонь не удалось. Ветер - полбеды. Посыпал дождь - размякло, мечта об ухе испарилась. И это не все. С ветром нахлынул и холод. "Дворик", еще недавно суливший покой, обратился в капкан; ночь прошла в тревоге, без сна, и, когда рассвело, не дожидаясь конца дождя, ставшего к тому времени обложным, он, основательно измученный, счел за благо ретироваться,..

Не исключено, что, шагая в снежную крупу, хирург вспоминал подробности ночевки во "дворике", в памяти вставала ночная какофония из вопля ветра, шума дождя, шорохов камыша, каких-то звуков, рождавшихся и затухавших в зарослях облепихи, редких и коротких, будто спросонок, выкриков птиц, в какофонию вплетались обрывки мыслей о пережитом сейчас и в прошлом... То виделся Лутцев-старший - слышался лутцевский голос, Лутцев читал обрывки своего письма к нему, послание, наполненное дружеским теплом, содержавшее предложение вернуться к "родным пенатам"... Савин на письмо тогда среагировал своеобразно, сначала сдержанно обрадовался, похоже, поразмыслив, вдруг нахмурился: неприятно резануло сочувствие автора письма - ему сочувствуют?! И в трудные-то часы он не терпел к себе сочувствия. Жаль, не было рядом сочувствующего Лутцева - взять бы за руки и провести по больничному коридору - гляди! Провести в операционную. В палаты. Проехаться бы по району. На побережье. В горы. К чабанам, наконец, мол, - гляди! Письмо Лутцева возымело обратное действие: если порою, нет-нет да и мучило сомнение - на месте ли он здесь, в Приозерье? - то отныне, после письма Лутцева, он пришел к бесповоротному убеждению: да, не ошибся, да, Приозерье с его людьми, бытом, трудностями и радостями - со всеми потрохами - это то, к чему шел он всю жизнь, это его судьба, и быть ему тут до скончания... В сердцах черкнул ответ. Короткий, без тумана. Вгорячах сбегал на почту, кинул письмо в ящик. И... заколебался: нужна ли резкость - обидится ведь Лутцев, наверняка обидится! Вот сколько затаенного черного в его памяти; навести бы рухнувший мост - он же подрубил последнюю опору...

Думы о Лутцеве перебили виденное в первое знакомство с "двориком": фазан-петух, разряженный в ярко-красное с отливом, застывший на миг этаким изваянием, - мысли поплыли в другое: он стал размышлять о завскладом сельпо. Встретился тот на побережье, в сазах. Завскладом вышел из зарослей облепихи и, увидев человека с ружьем и в воздухе уносившуюся прочь птицу - ясно, что стрелял в нее охотник, ~ произнес, здороваясь:

- Подстреливаем, значит, куликов, доктор, - какой из куликов прок? ~ И, услышав в ответ нечто обязательное, добавил: - Сколько-то мяса в нем - все равно что воробей.

- Как прикажете охотиться? - сказал Савин, легко приходя в раздражение.

- Так здесь, в Приозерье, тьма другой охоты. Фазаны поспели. Или кабаны...

- Говорите, кабаны?

- Ну да. Желаете в субботу на воскресенье, - он показал на север, на темную полосу ниже снеговой линии поперек склона горы. - И козлов постреляем...

- Козлов, говорите?

- Где кабан, там и козел.

Савин с первых же фраз понял, что перед ним охотник-добытчик, вернее, прежде всего добытчик, а потом уже охотник, человек, с которым бессмысленно говорить о культуре охоты.

Тут же на траве, у родника, завскладом вывалил поверх газеты мясо, кусок домашней колбасы, яйца, соленья, лук, бутылку водки. Савин мужественно по-мальчишески проглотил слюну и с забавной категоричностью стал есть только свой обед, выглядевший в сравнении с завскладовским скудным.

Правда, от водки не отказался. Выпил, передал рюмку хозяину, сказал вызывающе:

- Говорите, кабаны и козлы?

- Тьма.

- Говорите, в горах?

- Да вы оглядитесь - сами же и смекнете, где и что. Я тоже ходил без понятия.

- Вы нездешний?

- Как сказать. С самого начала войны.

- Войны? Какой? - не сразу дошло до Савина.

- Той самой. Великой Отечественной... И на кабана, если пожелаете, доктор, - пожалуйста. Присоединяйтесь... Не понимаю охоты на птичек. Да еще на сазах. Без собаки...