Колыбель в клюве аиста

Постереги, ― Ромка сунул холщовый мешочек за пазуху, полусогнувшись, побежал к дувалу, который соединял сарайчики и избушку, ступил на размытый верх дувала и, балансируя руками, двинулся к избушке. Вскарабкался на крыщу. Затем с крыши начал спуск, нащупал ногами окно, форточку... Изловчился, ноги его, казалось, сами вползли в форточку. Цепляясь за неровности на крыше, стене, он медленно втиснулся в квадратный проем форточки. Усилие, еще, еще ― и вот он в избушке, обернулся, глянул в окно, на Жунковского, опасливо замахал руками, жестом приказывая прилечь, и когда тот послушно припал к копешке, отдернул занавеску, обнажив окно. Жунковский увидел часть комнаты с печью, столом, покрытым клетчатой клеенкой, на подоконнике ― глиняный горшок с геранью.

Ромка улыбнулся: мол, ничего страшного на поверку не оказалось. Заулыбался в ответ и Жунковский, восхищаясь лихой Ромкиной уверенностью, он привстал на колени ― сено зашуршало, затрещали под ногами жерди.

По ту сторону окна между тем началось неожиданное: Ромка, убедившись, что понят правильно, вдруг взялся за живот, сломался и беззвучно захохотал. Ромка изобразил... знакомого клоуна из шапито, как тот хлопал себя по животу, выкатывал глаза, водил пальцем, отыскивая в воображаемой толпе воображаемого человека, задерживаясь на "ком-то", он, казалось, выкрикивал:

― Т-ты!.. Да не ты! А ты! За-а-стенчивый!..

Вот он резко изменился в лице, посерьезнел ― Жунковский, на миг забыв обо всем, громко засмеялся ― так искусно и забавно Ромка изобразил перемену настроения!

Успех раззадорил "артиста" ― Ромка присел на подоконник, предварительно отодвинув горшок с геранью; ноги изогнулись, сами по себе пошли медленно вверх, обвили голову, мальчик стоял, упираясь на одни руки с закинутыми за плечо ногами. Жунковский, не предполагавший в друге такого таланта, изумился: так непринужденно, легко и быстро Ромка выполнил сложный трюк! И следующий "номер" исполнился молниеносно ― Ромка будто спешил, боясь не поспеть выказать, перед зрителем ― Жунковским ― все блестки своего умения. Время непроизвольно запечатлелось в памяти Жунковского отчаянным "Ц-цобе!" старичка, тащившего за налыгыч волов на другой берег речки. Ширина поймы речки здесь не превышала тридцати метров ― значит, с тех пор, как Ромка проник в форточку, минуло две, от силы три минуты.

Жунковскому не приходило в голову, что Ромкины трюки в чужой избушке были неуместны. Это потом, и не раз, обозначится нитью, которая приведет память к избушке Рябой, и мы в недоумении оцепенеем: почему? зачем? Пишу во множественном числе сознательно: меня никогда не покидало чувство большей причастности ко всему тому, что случилось в тот день в избушке; порою даже чудится, что тогда на крыше сарайчика Жунковский был не один, будто рядом с ним находился и я: так зримо и в деталях видится Ромкин "цирк". Это потом мы постараемся в его неожиданных действиях отыскать логику. И отыщем. Чтобы снова... утерять ее. Будем находить и терять, терять и находить... Почему? Зачем?

Почему Ромка забыл на минуту о главном ― краже сала? Что это? Бравада смелостью? Или... Мы попытаемся понять его, но так и не поймем до конца. Жунковский, увлеченный Ромкиным "цирком", не догадывался, как нечто сжалось в пружину, не видел третьего, не знал, что внимание того тоже сосредоточилось на происходящем у окна избушки; не видел полоску света между жердинами стены, то, как она, полоска, резко и остро упала на лицо третьего, как стало тускло и матово сразу за краями полоски на лице того, как желваки, ходившие нетерпеливо, вдруг остановились ― это после того, как Ромка, исчезнув на секунду-другую, объявился вновь, нахлобучив на голову фуражку...

Где видел Жунковский эту фуражку? "Номер" Ромка исполнил очень быстро, но какими долгими показались секунды! Жунковский приподнялся и взглянул поверх ворот: там, в переулке, наконец-то на другой берег речки выползла повозка ― слышался голос старика, тягучий, смачный, рассчитанный скорее для людского слуха: глядите, мол, какой воз отгрохал...

Оглядел двор ― и здесь как будто не изменилось, было так же глиняно-сыро, в пристройке, оказавшейся и в самом деле курятником, квохтала курица; по шершавой запущенной поверхности дворика вихренил ветерок, подняв в воздух соломенную труху. Звякнула цепь о трос, и ожил пес...

"Фуражка! Фуражка! ― думал встревоженно Жунковский, ― ведь это фуражка Горшечника!.."

Припомнилось: Горшечник совсем недавно стоял, облокотившись о стойку прилавка. И в фуражке. Необычной. Сшитой из коричневого вельвета, с пуговкой на макушке, с большой мохнатой тряпочной бляхой и широким шнуром-плетенкой над козырьком. Как фуражка очутилась в избушке? Горшечник здесь?! Жунковский лихорадочно замахал, пытаясь втолковать Ромке неприятную догадку. Ромка будто прочел его мысли ― сорвал фуражку с головы, бросил на пол, но последовавшая затем улыбка на лице сказала об обратном, а когда он, Ромка, вытащив из-за пазухи мешочек, помахал им, давая знать, что принимается за дело, Жунковский утвердился во мнении: да, не понял! Не понял!