Колыбельная

Тусклый свет сочился из заросшей пылью люстры. Воздух был такой спертый, что першило в горле. Взгляд Чуркина уткнулся в наглухо заколоченное окно. Он вспомнил, что сам забил его досками, чтоб негодная девчонка не смогла позвать на помощь. Что касается девочки, то она стояла перед ним бледная, худая, как скелет, с выпирающими под грязной кофточкой ребрами, под глазами черные круги, щеки запали. Она протягивала ему горшок, который Чуркин дал ей, чтоб она справляла в него нужду. Девочка давно отчаялась и уже не просила, чтоб Чуркин отпустил ее домой. Чуркин вспомнил, как она кричала и царапалась раньше, пару месяцев назад, когда он только похитил ее. Чтоб она издавала поменьше звуков, ему приходилось связывать ее и заматывать рот грязной тряпкой. Всякий раз, когда он приближался, она норовила укусить его, и Чуркин бил ее за это по лицу, но не сильно, а в воспитательных целях. Когда она вела себя хорошо, он угощал ее конфетами и клюквой, которую хранил в холодильнике. Девочка сильно любила клюкву. Со временем Чуркин и сам полюбил клюкву; покупал ее, прятал в банку и ел тайком, чтоб девочка не видела, как он ест, а ей говорил, что клюква пропала из магазинов. Он медленно обвел взглядом обои, покрытые детскими рисунками и надписями, грязный пол с остатками гниющей пищи, неумытое лицо тощего ребенка. Каждый вечер он отпирал дверь, чтоб дать ей поесть и вынести горшок, а потом запирал и забывал до следующего вечера. Вот в чем выражается его безумие: он просто всё забывает. Сейчас он выльет из горшка мочу и сполоснет его, даст девочке чего-нибудь пожевать и снова забудет. Ему не надо помнить о негодной девчонке, которая за все эти дни так и не полюбила его. Когда-то он хотел, чтоб она признала его отцом, но она до сих пор помнит родителей. Он мог бы убить ее, но ему сложно решиться. Он выдумал гору детских трупов, а по-настоящему убить не смог. Вот она стоит перед ним, как всегда грязная, дурно пахнущая, с горшком в худых руках, так и хочется ударить ее посильнее, чтоб она, наконец, подохла, ненужная тварь. Он купил ей кучу игрушек, чтоб заслужить любовь, но она не играла ими. Она писала цветными карандашами гадости на обоях: «Хочу к папе и маме, хочу к папе и маме…» «Да кто тебе позволит вернуться к папе и маме, маленькая пакость?» — кричал на нее Чуркин. Он придумал, как объяснить знакомым появление у него ребенка — если кто-нибудь спросит, конечно, — а она всё испортила, и не пришлось никому ничего объяснять. Он отобрал у нее карандаши, поломал их и выбросил — она царапала мерзкие слова ногтями: «Хочу к маме и папе, хочу к маме и папе…» Чуркин ненавидел ее за это. Впрочем, в последнее время она ничего не писала, больше спала, свернувшись калачиком на полу; может, надеялась скрыться от его гнева в своих снах.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Чуркин.

— Хорошо, — ответила девочка.

— Тебе что-нибудь нужно?

Она покачала головой: нет.

— Домой хочешь?

Она промолчала.

Чуркин разозлился:

— Хочешь, маленькая тварь, я же вижу, что хочешь, но молчишь. Обмануть меня вздумала, да?

В глазах девочки мелькнул испуг; она заслонила лицо руками и прошептала: нет-нет-нет, а Чуркин стоял перед ней, большой и злой, как чудовище. Она выронила горшок, и он покатился в угол. Смотри, что ты натворила, заорал Чуркин, всё вылилось, и так всю комнату провоняла, бери тряпку и вытирай, чего стоишь? Он толкнул ее, и девочка упала. Пока она возила тряпкой по полу, Чуркин решил выйти на площадку, чтоб подышать свежим воздухом. На площадке он столкнулся с крупным мужчиной в куртке, вывернутой наизнанку: белый шарф небрежно обернут вокруг толстой шеи, нос сплющен, волоски торчат из маленькой головы, как ржавые проволочки, огромные ручищи упакованы в кожаные перчатки. Мужчина внимательно разглядывал дверь соседней, пустующей квартиры, которая давно стояла на продаже, но никто не хотел ее покупать.

— Вы пришли осмотреть квартиру? — спросил Чуркин и сразу понял, как нелепо прозвучал его вопрос: кто станет осматривать квартиру в половине пятого утра.

Он застыл от нехорошего предчувствия. Мужчина повернул к нему розовое гладкое лицо и осмотрел с головы до ног. Чуркин зажал между пальцами сигарету и похлопал себя по карманам в поисках спичек; мужчина без слов протянул ему зажигалку. Чуркин прикурил от трепещущего огонька. Пальцы у него дрожали, и он чуть не уронил сигарету.

— Вы боитесь? — вкрадчиво спросил мужчина.

Чуркин попятился к двери:

— Почему вы так решили?

— Не уходите, — попросил мужчина. — Я хочу перекинуться с вами парой слов. — Он говорил тихо, едва шевеля губами, и Чуркину показалось, что это не он, а дом разговаривает с ним, скрипя дверями пустых квартир, скрежеща разбитой плиткой, хлопая рамами пыльных окон, между стеклами которых навеки замурованы сухие тельца комаров и мух.

— Зачем мне с вами говорить? — сдавленным шепотом поинтересовался Чуркин.

Мужчина придвинулся к нему:

— Но люди должны разговаривать, верно? Как иначе понять, что у ближнего на уме?

— Я не хочу с вами говорить, — пробормотал Чуркин.