Колыбельная

Она достаёт связку ключей — рукой с ярко-розовыми ногтями, из белой с жёлтым сумочки. Она сжимает ключи в кулаке, и только самый длинный и острый торчит наружу между пальцами.

— Вы никогда не задумывались, что всё, что вы делаете и что можете сделать в жизни, уже через сотню лет станет бессмысленным и никому не нужным? — спрашивает она. — Думаете, лет через сто кто-нибудь вспомнит о Стюартах?

Она переводит взгляд с одной отполированной поверхности на другую. Столы, шкафы, двери — её отражение проплывает по ним.

— Люди умирают, — говорит она. — Люди сносят дома. Но мебель — красивая, стильная мебель, — она остаётся. Мебель переживёт всех и вся.

Она говорит:

— Предметы мебели — это тараканы нашей культуры.

Не замедляя шагов, она проводит стальным ключом по отполированной стенке орехового буфета. Звук получается очень тихий, как бывает всегда, когда что-то твёрдое царапает что-то мягкое. Царапина получилась глубокая. Теперь видно, что за пафосной облицовкой скрывается дешёвенькая сосна.

Она останавливается перед гардеробом с зеркальными дверцами.

— Подумать только, сколько поколений женщин смотрелись в это зеркало, — говорит она. — Привозили его домой. Старились в этом зеркале. Они все мертвы, все эти юные красивые женщины, а гардероб — вот он, пожалуйста. И стоит гораздо дороже, чем когда он был новым. Паразит, переживший хозяина. Большой отожравшийся хищник, который выискивает следующую добычу.

В этом лабиринте антиквариата, говорит она, живут духи давно уже мёртвых людей — всех, кто когда-то владел этой мебелью. Всех, кто мог себе это позволить. Где теперь их таланты, ум и красота? Их пережил этот декоративный мусор. Богатство, успех, положение в обществе — всё, что олицетворяла собой эта мебель, — где всё это теперь?

Она говорит:

— Если смотреть с точки зрения веков, разве это действительно важно, от чего умерли Стюарты?

Я спрашиваю, как она поняла про баюльные чары. Она поняла, в чём тут дело, когда умер её сын Патрик?

Но она просто идёт вперёд, ведя рукой по резным краям, по полированным дверцам и зеркалам. На зеркалах остаются следы.

Я очень быстро выяснил, как умер её муж. Через год после смерти Патрика его нашли мёртвым в постели — без каких-либо видимых повреждений, без предсмертной записки, без очевидной причины.

Элен Бойль говорит:

— А как он умер, этот ваш редактор?

Из своей жёлтой с белым сумочки она достаёт отвёртку и плоскогубцы, такие чистые и блестящие, что их можно было бы использовать при хирургической операции. Она открывает дверцу большого отполированного шифоньера и говорит:

— Подержите, пожалуйста, чтобы она не болталась.

Я держу дверцу, а она возится с той стороны. Через пару секунд на пол к моим ногам падают защёлка и ручка.

Она снимает все ручки и все украшения из золочёной бронзы, она собирает все металлические детали, кроме петель, и ссыпает их в сумочку. Теперь, с ободранными дверцами, шкаф кажется изувеченным, кастрированным, истерзанным, слепым.

Я спрашиваю, зачем она это делает.

— Потому что мне нравится этот шкаф, — говорит она. — Но я не хочу стать его очередной жертвой.

Она закрывает дверцы и убирает свои инструменты в сумочку.

— Я вернусь за ним, когда они снизят цену до той, сколько он стоил, когда был новым, — говорит она. — Он очень мне нравится, но я его заберу на своих условиях.

Она проходит ещё пару шагов вперёд, и коридор упирается в непроходимый лес из вешалок для одежды, полок для шляп и подставок под зонты. Дальше виднеется глухая стена из платяных шкафов.

— Елизаветинская эпоха, — говорит она, прикасаясь к каждому из предметов. — Тюдоры… Истлейк… Густав Стикли…

Она объясняет, что старую мебель, собранную из нескольких разных предметов — скажем, из зеркала и комода, — специалисты называют «женатой». Для антикваров такая мебель ценности не представляет.

Мебель, которая получается, если разобрать один изначальный предмет на несколько и продать их по отдельности — скажем, ящик буфета и верхнюю часть, — называется «разведённой».

— И опять же, — говорит она, — для антикваров такая мебель ценности не представляет.

Я ей рассказываю о своих попытках разыскать все экземпляры книжки стихов. Я говорю о том, как это важно — чтобы никто не узнал про чары. После того что случилось с Дунканом, я клянусь, что сожгу все свои записи и забуду о том, что вообще знал эту баюльную песню.

— А что, если у вас не получится её забыть? — говорит она. — Что, если она застрянет у вас в голове, как эти дурацкие рекламные песенки? Что, если она всегда будет при вас, как заряженное ружьё, в ожидании кого-то, кто вас разозлит?

Я не воспользуюсь ею. Никогда.

— Давайте представим себе ситуацию, — говорит она. — Разумеется, гипотетически. Что, если я тоже клялась себе, что никогда не воспользуюсь этой песней. Я. Женщина, которая, как вы говорите, случайно убила своего ребёнка и мужа, — человек, которого терзает это проклятие. И если такой человек, как я, всё-таки стал применять эту песню, то почему вы уверены, что не поступите точно так же?

Я говорю, никогда.