Колымская Сага

Геолог – разведчик. Как много скрыто в этих двух словах. Когда это произошло со мной? Это Шахов заронил искру во время первой геологической практики. Это он приобщил нас к жизни в тайге, пренебрежению к удобствам городской жизни, к удивлению красотой мира, к работе, насыщенной поиском, к работе, которая может захватить человека целиком.

Я вижу своим внутренним взором, как это было, как давно это было, когда взлетали на огромную высоту огненные камни, текла лава. Тысячи вулканов, изрыгая пламя, перекликались громовым рокотом подземного органа, вставала дыбом земля. Минеральный хаос постепенно затихал, земля закрывала свою драгоценную сущность. Со временем небесное тело земли облекалось доброй плотью, жизнь завладела планетой. На выгнутой спине нашей планеты, между намагниченной скатертью и звёздами, поднялся человеческий разум. Земные толщи хранят безмолвие. Через миллионы лет мы должны найти в земле её ценности. Работа, которая наполняет существование человека смыслом. И когда ты это поймёшь, то все трудности воспринимаются как обычные, простые и обязательные, неважные подробности твоей работы.

Сегодня весь день шли то по дну ручья, то карабкались на сопку. К вечеру забрались на высокий склон сопки и стали искать складку, где ветер не будет так силён. Там будет костёр и чаёвка, затем ночной отдых. Ломкие подсохшие кустики ягеля помогают разжечь костёр. Они быстро обугливаются и поджигают сухие ветки, собранный нами хворост. Освобождаем ноги от портянок, натруженными подошвами ступаем на шероховатую поверхность камня. Ласковый воздух от костра снимает усталость.

Я проснулся, как обычно, около семи часов утра и невольно ощутил в себе некоторую приподнятость настроения. Было очень светло, холодно и шумно от ветра. По изжелта-зелёному скату палатки ходуном ходили тени от качающихся лиственниц. Я представил себе, каково будет сейчас всем после сна, когда тело так чувствительно к холоду, словно в ледяную воду засовывать ноги в рабочие штаны, и на четверть часа отсрочил подъем. Я несколько приоткрыл клапан спальника, и ветер, как сито, прошивающий палатку, стал овеивать холодом мои плечи и грудь. Можно было опять закутаться, можно было бы уже и вставать, но я отчего-то длил и длил это неуютное, зябкое лежание, словно оно было наслаждением.

Здесь искони было принято помещать себя в скучноватый строй тех, кому приходится нести на плечах полную тягу земных трудов. Работать до конца: пока не упадет снег, пока сам не упадешь. Выжимать всё из каждого дня: пройти ещё вот хоть по этому отрожку, проследить ещё вот эту границу… Больше уже в эти места не вернуться. Не успеешь – какими цветами станешь раскрашивать белые пятна на геологической карте? Поэтому мне нельзя было принимать в расчет холода, снега и усталости тех, кому и в голову не приходило, что я могу повести себя иначе.

Палатка стоит посреди побуревших уже голубичных кустов на маленькой терраске рядом с ручьем, который запросто, не замочив подошв, перескочишь по камушкам в два-три приёма. Почти от самых его бортов уходят ввысь каменные осыпи сопок. Там и сям вдоль их подножий разбросаны некогда громоподобно низринувшиеся со стремнин огромные остроугольные глыбы. Стоянка находится довольно высоко, вниз по течению взгляду открывается речная долина самого яркого желтого цвета, какой возможно себе вообразить. Это всё лиственницы. Они колышутся ветром, шумят и испрашивают снега у холодного голубого неба, по которому быстро идут нечастые облака. Желтая неровная лента долины обрамляется тёмной зеленью кедрового стланика, целиком накрывающего низкие, скруглённые холмы. С высоких вершин больно для глаза лучатся свежевыпавшие снега. На сотни тысяч лет всё здесь устроено быть таким. И пока остается в неприкосновенности. Для этого холодного молчаливого каменного царства ничего не значат ни наша любовь, ни наше одиночество, ни наша болезнь. Я с ним единосущен.

У костра, на чурке, спиной к ветру, ежась от холода в видавшей виды телогрейке, сидел Кондратий. Он курил, и дым, отходящий от его рыжеватых усиков, тут же уносился вдаль наперегонки с облаками. На тагане болтались угольного цвета котелки, сипел чайник, у ног Кондратия стояла до половины налитая чёрным чаем эмалированная кружка. Поглядев на его худую сутуловатую фигуру, на рябое, покрытое шрамами от прошедших драк лицо, я подумал: «Сколько их – бичей, свободных как птицы – рассеяно по колымской земле! Годы напролет они этак жмутся к костерку, прихлёбывают вечный чихирь2 да курят вечный "Беломор", а всё имущество их умещается в изголовье спальника: сидорок какой-нибудь. Заглянешь ли к нему в паспорт – на страничку, где прописка – там в графе "Улица" написано: "Сезонная", а в графе "Дом" стоит "п\п" – полевая партия. За спиной почти у каждого тюремный университет, и нет у них ни семьи, ни насиженного места, ни охоты к какому-нибудь делу – одно только берегут они всегда пуще глаза: свою нищую перелетную свободу, за которую готовы воевать до последнего издыхания.