При неудобном выборе навеса, не соответствовавшем направлению воздушных струн, под низкую деревянную кровлю проникало слишком много дыма, или, наоборот, навес наполнялся густыми клубами дыма, заставлявшими кашлять и чихать дойных коров и обращавшими в бегство нетерпеливых телят.
Подумав с минуту, Кирилов обошел кругом дома, намереваясь устроить дымокур с юга. У жертвенника уже копошилась небольшая человеческая фигура, раскладывая огонь. Очевидно, в этом скотоводческом поселке забота о благосостоянии коров мешала спать не одному только хозяину.
Новая фигура у огня была одета в короткий кафтан из телячьей кожи и широкие кожаные штаны. Голова ее была повязана пестрым ситцевым платком, нахлобученным до самых бровей, как это в обычае у мужчин и женщин на севере, но из-под платка светились большие карие глаза, смирные и спокойные, как у молодой коровы; красные круглые щеки горели смуглым румянцем от постоянной работы и движения на открытом воздухе. Это была скотница Хаспо, которую Кирилов в редкие минуты шутливости называл Шасспо[23]
. Она происходила из очень бедной, почти нищей семьи, постепенно вымиравшей от того отсутствия жизненной энергии, какое часто поражает целые поселки на крайнем севере. В конце концов пятнадцати лет Хасно осталась круглой сиротой, и родовичи, не знавшие, что с ней делать, были рады пристроить ее к хозяйству Кирилова, которое в то время только что заводилось. С тех пор уже десятый год Хаспо верой и правдой ходила за коровами и телятами Кирилова, число которых постепенно возросло до двух десятков. Она убирала хлев и задавала корм, топила печь в коровнике, зимою окапывала его снежным валом, чтобы телята не мерзли по ночам. Летом она разводила дымокур, гоняла скот на пастбище и водопой, следила, чтобы ни один теленок не застрял в болоте. Хаспо не любила сидеть без дела, она обладала такой силой и проворством, что соседние парни, которым не раз приходилось испытывать силу ее руки, дали ей прозвище «мужик-баба», — высшая похвала, которой удостаивается из уст якута только самая проворная и работящая женщина, и то средних лет.Коровы со всех сторон сходились под навес к спасительному дыму.
— Доить пора, господин! — сказала Хаспо, прикладывая правую руку к груди.
Она питала к Кирилову почти такое же чувство, какое хорошая охотничья собака питает к доброму и недрачливому хозяину. За все десять лет Кирилов ни разу не сказал ей грубого слова. Она была вольна выбирать себе еду по собственному вкусу из разнообразных запасов в амбарах усадьбы. Каждый месяц она получала жалованье тканями, кирпичным чаем и деньгами. Большую часть она отдавала соседкам, которые, с тех пор как Хаспо разбогатела, усердно начали считаться с нею родством. В щедрости ее не было ничего необыкновенного, ибо жители одного и того же поселка обычно живут, не считаясь между собой займами и услугами. Все-таки на сто верст в окружности ни у кого не было таких нарядов, как у Хаспо, и ее зимняя парка из черного меха, крытого алым сукном, представляла предмет зависти даже для дочерей князьца, которые должны были довольствоваться дешевым ластиком.
Кирилов сходил в юрту и вернулся с большим куском желтого мыла и грубым холщевым полотенцем в руках. Он строго следил за опрятностью своего молочного хозяйства, и его скопы отличались от туземных именно отсутствием грязи и всякого сора. Однако, несмотря на долголетнюю практику, ему еще не удалось научить Хаспо мыть руки по собственной инициативе. Особенно в зимние холода Хаспо явно отлынивала от горячей воды и мыла, ибо, как и все якуты, она была убеждена, что кожа, лишенная грязи и изнеженная ежедневным мытьем, потом трескается на морозе. Однако теперь было лето, и Хаспо довольно добросовестно вымыла руки по локоть и стала отводить коров в подойный хлев. Кирилов вынес из-под навеса несколько больших берестяных бураков, которые назначались для разлива удоев. Он собственноручно вымыл их накануне горячей водой, ибо наблюдение за чистотой посуды он тоже не доверял скотнице. После этого он окончательно вернулся в избу. Его трудовой день начинался, и ему нужно было до обеда переделать много разнообразных дел.