Колымский котлован. Из записок гидростроителя

— Голец тоже его, дед, полюбит — вот увидишь, он же маленький, и Ветка, может.

— Вряд ли, горностай — зверь, собаки охотничьи, рассуди сам.

— Пусть тогда собаки в другой комнате живут. Места хватит, правда ведь, дед? А когда пойдем искать? Они же голодные. Сколько уже, ого-го!

— Скоро пойдем.

Горностай быстро обвыкся. Прокрадется под стол, если тихо сидеть, поднимется по ноге, вспрыгнет на стол и начинает хватать крошки. Стоит пошевелиться или руку поднять — сразу под стол. У Андрея еду уже из рук берет.

— Поглажу?

Зверек хорохорится, норовит цапнуть за палец, но уже не убегает.

Андрей возится на кухне. Я снарядил патронташ, протираю ружье.

— Дед, подь-ка сюда послушай, — кричит Андрей, — пищат, честно!

Иду. Заглядываю под печь: верно, пищат.

Сунул руку в дырку: что-то теплое, и сразу отдернул — вспомнил соболиную охоту, как схватил меня зверек однажды за палец и я чуть руки не лишился. Теперь я осторожно вытащил гнездо, а в нем пять горностаев, как зубки чеснока. А мать так и норовит схватить за руку.

Андрей заикаться стал от восторга.

— Живые!

Хочу положить обратно.

— Давай, здесь, дед, на виду, ну, ладно, дед?

Отрезали у телогрейки рукав, сделали нору и спрятали туда гнездо. Мать, забыв про всякую осторожность, шмыгнула в рукав и тут же обратно, в зубах у нее детеныш. Мы заткнули поленом старую дыру под печкой. Горностаиха пометалась по избе. Андрей испугался, что она съест детеныша, но я его успокоил, а она с детенышем шмыгнула в рукав и закрыла собой отверстие, гневно сверкая воронеными глазами.

— Пусть успокоится. Пойдем, Андрей, изучим местность.

Беру ружье. Выходим на двор. По-летнему пригревает солнце. Куча снега в пазухе дома еще больше похудела и даже почернела. Стены дома отливают медью. Пахнет пригретым деревом.

От замка идет едва заметная заросшая тропа в сосняк. Лес начинается прямо от заимки и тянется по косогору до самой горы. При входе несколько разлапистых черных куреней черемухи. Тропа идет по кромке леса до угорья, а дальше грива сосняка сливается с небольшого взлобка в глубокий распадок, и тайга синеет и колышется морем. А мы сворачиваем вправо через марь. Туда, где белые плешины озер (лед еще не растаял) среди рыжей травы бессонницы.

Идем по кочкарнику, и вода чавкает под ногами. Речка совсем отклонилась вправо под гору, затерялась в зарослях, и только кое-где изредка проглядывает голубой лоскут воды.

Мы еще издали разглядели на берегу озера в березовом курешке избушку, а на льду стаи гусей, на воде — уток, и двинули напрямик по болоту. Кулики и чирики ошалело порхали из-под ног. Подошли. Избушка сложена из бревен. На крыше лежит сачок. Я дотянулся — и потянул за черенок: сетка прилипла и осталась ситечком — истлела.

Дверь в избушку подперта старыми со сломанным полозом нартами.

— Дед, — подергал меня за телогрейку Андрей, — кто-то ползает, видишь, трава шевелится.

Подошли поближе: действительно шевелится, и вода бурлит. Присмотрелись — караси снуют. Птицы над головой кружат. Загомонило озеро.

Прямо на нас табунок селезней. Вытянув шеи, идут на хороший выстрел. Навскидку выстрелил. Селезень на лету замер, сложил крылья и камнем под ноги, только брызги полетели. И, словно ковырнули осиное гнездо, тьма-тьмущая поднялась дичи. Свист и треск крыльев и крик раздирающий.

— Пошли, Андрюха, в избушку, пусть угомонятся.

Вместо нар висела зыбка, какие обычно раньше вешали в деревнях для детей, только эта была для взрослого и на сыромятном ремне укреплена.

Андрей сразу:

— Покачаюсь, дед?

— Как хочешь.

Почему же не нары, а эта висюлька — ни разу не видел, чтобы охотники в зыбках спали? И вся избушка на одного. В углу сбит из глины камелек, дровишки лежат, блеклой травой проросшие. Вместе стола — треугольник у стенки врезан. Коробок лежит, побелел — наклейка выцвела, давно, значит, не было человека.

Около стола перед оконцем стул на высоких ножках с перекладиной для ног. Сел — удобен, на уровне оконца получилось. Озеро хорошо просматривается: по закрайку полая вода метров на пятьдесят, а дальше лед посинелый, на льду, словно рассыпанное семя, гуси, лебеди, чайки.

Стекло в рамке на вертушке держится, повернул — можно из окна стрелять. Тоже не приходилось видеть такое.

— Смотри, такие же пятаки, — Андрей разжимает кулак. На ладошке чешуя.

— Ну, — говорю, — Андрюха, все ясно, чудо-рыба здесь, в озере. Загадку отгадаем. Только надо сообразить, как ее взять. Что это за рыба, на что берет.

Наше возвращение с лодкой на плечах сильно встревожило обитателей озера. Снова носятся как ошпаренные.

Но к самой воде подойти не можем — берег качается, как резиновый, и засасывает ноги. Видать, теплые родники.

Вырезал прут, проткнул спутанную траву — трехметровое удилище вошло, как в масло, и не хватило дна, только пузыри заклокотали, и дух пошел. Оглянулся — где Андрей. Кричу встревоженно: поднимается из травы голова.

— Я вот что нашел! — и показывает яйцо.

Подошел — так и есть: гнездо. Утиные, продолговатые, похожие на очищенные картофелины яйца.

— Раз, два, — считает Андрей, — вон еще, еще в траве белеют.

— Положи и никогда не смей брать!