Колымский призрак

Кочки были сплошь увешаны клюквой, брусникой, как прыщами на больном теле. Но собирать ягоды никто не рисковал. Знали, стоит наступить, и под весом человечьего тела ухнет кочка, обдаст грязью с ног до головы. Черная, вонючая, словно из пасти дьявола или бугра, она почти не отмывалась.

Хорошо если успеешь выдернуть ногу, позвать на помощь. А нет — провалишься по пояс в ледяную жижу, стиснет в кольцо вонючее болотце. Не выбраться. Зацепиться не за что, не на что опереться. Марь — это видимость земли. А потому ничто полноценное не приживается в ней.

Здесь нет тропинок. Нет дорог. Лишь трасса, проложенная упрямством, сцементированная мозолями и потом, вгрызалась в марь, переходящую в тундру.

Как занудливы и холодны дожди на Колыме! Казалось, небо в наказанье людям просеивало всю колымскую воду через сито.

Люди не успевали обсыхать, отогреваться у маленьких костерков. А дожди шли бесконечно.

От скудной баланды и непосильной работы люди болели. Аслан пока держался за счет молодости. Но потерял почти половину прежнего веса. Иногда даже он задумывался, а сможет ли живым вернуться домой?

Люди здесь работали всякие. Не каждый из них доживал до свободы. Об этом много говорилось в бригаде, да и в бараке, где постепенно привыкли к Аслану, а потом и признали его. Многие. Не все…

Он начал понимать, что на Колыме, как и в обычной жизни, выживает тот, кто умеет постоять за себя. Чуть дал слабину — считай, пропал. А потому расслабляться нельзя было ни на минуту.

Аслан, приходя с ужина, тут же ложился спать. Не искал ни с кем ни общения, ни дружбы.

Самым мучительным для него было чувство постоянного голода, от которого не только в животе гудело, — звенело в висках.

Да и как тут не думать о еде, если Аслану, при его двухметровом росте и пятьдесят шестом размере в плечах, выдавалась такая же пайка, что и тщедушным мужикам. Но даже они не наедались.

Голод доводил до отупления. Вначале Аслан пытался забыться во сне. Но вскоре сновидения стали сущим наказанием.

Аслану виделось, что сидит он у бабки за столом. Та ставит перед ним цыпленка, зажаренного в сметане, казан тушеной картошки с мясом, свежий сыр, спелые, в утренней росе, помидоры, горячий хлеб.

Аслан тянулся ко всему трясущимися руками. В горле ком колом вставал. Такое изобилие! Даже слезы душат. Неужели все это ему можно есть? Одному! Да ведь сытость, оказывается, большое счастье. Когда ее долго нет…

Аслан взял помидор, и только хотел откусить мясистую красную щеку, как бабка, повернувшись к нему, сказала голосом бугра барака:

— Жрать жри, да не забывай, что в должок хаваешь. Под проценты…

И Аслан сразу просыпался.

Милая бабка, по обычаю горцев, Аслан с детства звал тебя матерью, если б знала ты, сколько слез спрятал в подушке внук после таких снов. Знай ты об этом, босиком, через снега и горы прибежала бы к нему.

Не мяса, не цыпленка, хотя бы хлеба вдоволь мечтал поесть Аслан.

Запах хлеба преследовал его всюду. В зоне, около хлеборезки, у Аслана сводило скулы. Хотелось ворваться, отнять буханку хлеба, бежать с нею далеко в марь, впиваясь зубами в жесткую, стылую, с овсяной половой корку. Пусть потом догонят, колотят сколько угодно, он успел бы съесть хлеб до последней крохи.

А ведь раньше он никогда не голодал. Не знал, как жесток и страшен голод, как умеет он владеть всеми мыслями, желаниями, умеет унизить человека, втоптать в грязь.

Как трудно было ему подавить в себе желание отнять пайку у слабого, больного. Отворачиваясь, стыдил самого себя, ругал последними словами. Но разум с требухой не ладили. И тогда, схватив тощую пайку, запихивал в рот целиком и, глотая на ходу торопливо, — давясь, икая, — выскакивал из столовой, чтоб не видеть, как размеренно, основательно жуют свой хлеб другие.

Никто из зэков не догадывался о том, как жадно ел Аслан ягоды и сырые грибы. Как наловчился ловить из- под пней куропаток и, наскоро обдергав перья, съедал не потроша. Может, потому его и обошла стороной цинга.

Голод… От него вспухали руки и ноги. От него мутило. Аслан хватал на ходу гроздья рябин, ягоды шиповника, всякую растительность, какая имела мало-мальски съедобный вид.

Лишь к наступлению холодов чувство голода притупилось. Наступила апатия, полное равнодушие к еде.

Желудок уже не воевал с разумом. Он утих, сдался, но исподволь мстил человеку.

Аслана теперь невозможно было узнать. Худой, с потемневшим лицом, впалыми щеками, он с трудом выдергивал ноги из раскисшей мари. Стал молчаливым, мрачным, злым.

Может, голод и сделал его жадным. А потому, когда не нашел под подушкой шарфа и свитера, связанных ему бабкой к зиме, озверел от ярости.

Поставив на уши весь барак, нашел свои вещи под подушкой у бугра. И, дождавшись его возвращения из столовой, не говоря ни слова, хватил обидчика кулаком в челюсть. Тот в долгу не остался. Угодил в висок, вложив в удар всю тяжесть тела.