Колывушка

и съехались. Раскрылись они к вечеру. Из них выплыли сани, туго, с перекатом, уложенные добром. Женщины сидели на тюках, как окоченевшие птицы. На

веревке, привязанная за рога, шла корова. Воз проехал краем села и утонул в

снежной, плоской пустыне. Ветер мял снизу и стонал в этой пустыне, рассыпая

голубые валы. Жестяное небо стояло за ними. Алмазная сеть, блестя, оплетала

небо.

Колывушка, глядя прямо перед собой, прошел по улице к сельраде. Там

шло заседание нового колхоза «Видродження». За столом распластался

горбатый Житняк.

— Перемена нашей жизни, в чем она есть, ця перемена?

Руки горбуна прижимались к туловищу и снова уносились.

— Селяне, мы переходим к молочно-огородному направлению, тут

громаднейшее значение… Батьки и деды наши топтали чоботами клад, в

настоящее время мы его вырываем. Разве это не позор, разве ж то не ганьба, что, существуя в яких-нибудь шестидесяти верстах от центрального нашего

миста — мы не поладили господарства на научных данных? Очи наши были

затворены, селяне, утекать мы утекали сами от себя… Что такое обозначает

шестьдесят верст, кому это известно?.. В нашей державе это обозначает час

времени, но и цей малый час есть человеческое наше имущество, есть

драгоценность…

Дверь сельрады раскрылась. Колывушка в литом полушубке и высокой

шапке прошел к стене. Пальцы Ивашки запрыгали и врылись в бумаги.

— Посбавленных права голоса, — сказал он, глядя вниз на бумаги, прохаю залишить наши сборы…

За окном, за грязными стеклами, разливался закат, изумрудные его

потоки. В сумерках деревенской избы в сыром дыму махорки слабо блестели

искры. Иван снял шапку, корона черных его волос развалилась.

Он подошел к столу, за которым сидел президиум, — батрачка Ивга

Мовчан, голова Евдоким и безмолвный Адриян Моринец.

— Мир, — сказал Колывушка, протянул руку и положил на стол связку

ключей, — я увольняюсь от вас, мир…

Железо, прозвенев, легло на почернелые доски. Из тьмы вышло

искаженное лицо Адрияна.

— Куда ты пойдешь, Иване?..

— Люди не приймают, может, земля примет…

Иван вышел на цыпочках, ныряя головой.

— Номер, — взвизгнул Ивашко, как только дверь закрылась за ним, —

самая провокация… Он за обрезом пошел, он никуда, кроме как за обрезом, не

пойдет…

Ивашко застучал кулаком по столу. К устам его рвались слова о панике и

о том, чтобы соблюдать спокойствие. Лицо Адрияна снова втянулось в темный

угол.

— Не, — сказал он из тьмы, — мабуть, не за обрезом, представник.

— Маю пропозицию… — вскричал Ивашко.

Предложение состояло в том, чтобы нарядить стражу у Колывушкиной

хаты. В стражники выбрали Тымыша, виконавца. Гримасничая, он вынес на

крыльцо венский стул, развалился на нем, поставил у ног своих дробовик и

дубинку. С высоты крыльца, с высоты деревенского своего трона Тымыш

перекликался с девками, свистал, выл и постукивал дробовиком. Ночь была

лилова, тяжела, как горный цветной камень. Жилы застывших ручьев

пролегали в ней; звезда спустилась в колодцы черных облаков.

Наутро Тымыш донес, что происшествий не было. Иван ночевал у деда

Абрама, у старика, заросшего диким мясом. С вечера Абрам протащился к

колодцу.

— Ты зачем, диду Абрам?..

— Самовар буду ставить, — сказал дед.

Они спали поздно. Над хатами закурился дым; их дверь все была

затворена.

— Смылся, — сказал Ивашко на собрании колхоза, — заплачем, чи шо?..

Как вы мыслите, селяне?..

Житняк, раскинув по столу трепещущие острые локти, записывал в

книгу приметы обобществленных лошадей. Горб его отбрасывал движущуюся

тень.

— Чем нам теперь глотку запхнешь, — разглагольствовал Житняк между

делом, — нам теперь все на свете нужно… Дождевиков искусственных надо, распашников надо пружинных, трактора, насосы… Это есть ненасытность, селяне… Вся наша держава есть ненасытная…

Лошади, которых записывал Житняк, все были гнедые и пегие, по

именам их звали «мальчик» и «жданка». Житняк заставлял владельцев

расписываться против каждой фамилии.

Его прервал шум, глухой и дальний топот… Прибой накатывался и

плескал в Великую Старицу. По разломившейся улице повалила толпа.

Безногие катились впереди нее. Невидимая хоругвь реяла над толпой. Добежав

до сельрады, люди сменили ноги и построились. Круг обнажился среди них, круг вздыбленного снега, пустое место, как оставляют для попа во время

крестного хода. В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск под жилеткой, с

белой головой. Ночь посеребрила цыганскую его корону, черного волоса не

осталось в ней. Хлопья снега, слабые птицы, уносимые ветром, пронеслись

под потеплевшим небом. Старик со сломанными ногами, подавшись вперед, с

жадностью смотрел на белые волосы Колывушки.

— Скажи, Иване, — поднимая руки, произнес старик, — скажи народу, что ты маешь на душе…

— Куда вы гоните меня, мир, — прошептал Колывушка, озираясь, —

куда я пойду… Я рожденный среди вас, мир…

Ворчанье проползло в рядах. Разбрасывая людей, Моринец выбрался

вперед.

— Нехай робит, — вопль не мог вырваться из могучего его тела, низкий

голос дрожал, — нехай робит… Чью долю он заест?..

— Мою, — сказал Житняк и засмеялся. Шаркая ногами, он подошел к

Колывушке и подмигнул ему.

— Цию ночку я с бабой переспал, — сказал горбун, — как вставать —