Колывушка

баба оладий напекла, мы, как кабаны, нашамались с нею, аж газ пущали…

Горбун умолк, смех его оборвался, кровь ушла из его лица.

— Ты к стенке нас ставить пришел, — сказал он тише, — ты тиранить

нас пришел белой своей головой, мучить нас — только мы не станем мучиться, Ваня… Нам это — скука в настоящее время — мучиться.

Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в

нем, как в птице.

— Тебя убить надо, — прошептал он, догадавшись, — я за пистолью

пойду, унистожу тебя…

Лицо его просветлело, радуясь, он тронул руку Колывушки и кинулся в

дом за дробовиком Тымыша. Колывушка, покачавшись на месте, двинулся.

Серебряный свиток его головы уходил в клубящемся пролете хат. Ноги его

путались, потом шаг стал тверже. Он повернул по дороге на Ксеньевку.

С тех пор никто не видел его в Великой Старице.

Весна, 1930 г.

Григорий Свирский. На лобном месте.

(отрывок) [1]

ЧАСТЬ 4

ПРОЗА КРЕСТЬЯНСКОЙ БЕДЫ

1. «ВЕЛИКАЯ КРИНИЦА» И. БАБЕЛЯ

Крестьянство несло на себе все беды России — в окопах и тюрьмах, дома и на высылке. Но его постигла особая беда — коллективизация, от

которой Россия до сих пор не может оправиться.

Крестьянская беда породила свою литературу и свою антилитературу, от

Шолохова и Бабаевского до позднейших «дымзавесчиков» типа Михаила

Алексеева или Георгия Радова. Россия наводнена этой антилитературой.

«Поднятая целина» или «Кавалер Золотой Звезды» выходили

астрономическими тиражами; во многих советских библиотеках книги

Шолохова и Бабаевского «учитывают» не экземплярами, а метрами. «У нас

восемь метров Шолохова и полтора метра Бабаевского», — сказали мне в

одной районной читальне.

У литературы крестьянской беды — судьба деревни. Ее уничтожали

всеми способами. Она была развеяна по ветру.

Исчезло вдруг даже напечатанное, широко известное. В послевоенных

изданиях И. Бабеля опущены рассказы «У батьки нашего Махно» и «Иван-да-

Марья»

«Иван-да-Марья» более всего убеждает в целенаправленности этих

изъятий... В рассказе повествуется о том, как с одобрения Ленина была

организована экспедиция в Поволжье. Прибыл пароход менять товары на хлеб.

«Торговля шла ходко. Со всех краев степи к берегу тянулись медленные потоки

телег. По спинам сытых лошадей двигалось солнце».

Бабель не только отмечает солнце на спинах сытых лошадей, он

включает в этот рассказ даже не свойственную его стилю журналистскую

фразу. Чтоб никаких неясностей не оставалось: «По вычислениям ученых, этот

уезд, при правильном в нем хозяйствовании, может прокормить всю

Московскую область».

Потоки телег с хлебом, которые тянули сытые лошади, Бабель наблюдал

в 1918 году. Ровно через три года – в 1921 году – начался страшный голод в

Поволжье...

Изъятый рассказ стал дополнительной уликой, объясняющей, почему

проза Бабеля последних лет не увидела света.

...Казалось, в подвалах НКВД пропало все. И вдруг лет пятнадцать назад

были обнаружены и, как это ни странно, напечатаны страницы, которые

позволяют теперь понять, какова была литература крестьянской беды.

Даже простой читатель, рассеянно и изредка листающий советские

издания, мог бы обратить внимание на странную суету вокруг имени Бабеля.

Четверть века его замалчивали, затем дважды издали в Москве – воистину со

скрежетом зубовным — и вдруг засуетились, давая «отпор» Максу Истмену, Глебу Струве и другим западным литературоведам, заметившим многолетнее

молчание Исаака Бабеля... «Наш Бабель, наш! – всполошились советские

журналы. – Это злодеи-советологи придумали, что Бабель, «разочаровавшись, якобы перестал писать и замолчал».

О, это протокольно-полицейское «якобы!»

Задержимся здесь. Казалось бы, прав Беляев, борец за Исаака Бабеля!

Совершенно закономерно приводит он выдержку из книги Федора Левина, друга и исследователя И. Бабеля: «Может сложиться впечатление, что он

(Бабель. – Г.С.) мало работал, мало писал. Однако это не так. Бабель трудился

необычайно много и упорно, в письмах он не раз упоминал, что доработался

до крайней усталости, до головных болей. Но он не все начатое заканчивал, оконченным работам давал «отлежаться».

Далее А. Беляев, борец за Исаака Бабеля, обстоятельно перечисляет

произведения Бабеля последнего периода. «В 1927 г. Бабель заканчивает пьесу

«Закат», по его сценариям в том же 1927 г. поставлены фильмы «Китайская

мельница» и «Беня Крик», в 30-е годы он работает над романом о чекистах, пишет повесть «Великая конница»...»

Осведомленный, как видим, человек товарищ А. Беляев. Знает не только

то, что появилось в печати, но и то, что могло бы появиться, но не появилось.

Почему же все-таки не появилось? До ареста Бабеля еще далеко, более

десяти лет. Успел бы напечатать и о чекистах, и о «Великой коннице»...

«Бабель беспощаден к себе и своему творчеству, — установил А.

Беляев... — В письме к Полонскому признавался: «...я не сдам рукописи ранее

того дня, когда сочту, что она готова». — Эти слова, — с гордостью заключает

А. Беляев, — как нельзя лучше характеризуют саму суть трудности судьбы

Бабеля, художника самобытного, творчество которого оказалось ограниченным