Кома

Николай понял, что говорит с родителями суховато и слишком по-деловому, как с какой-нибудь санитаркой, и ему стало неловко.

– Есть мнение, что бандюков на квартиру Вдовых мог навести я, – сказал он извиняющимся тоном. – И это не шутка. Я сейчас с этим разбираюсь, и будем надеяться, что скоро разберусь. Но осторожность не помешает, правда?

– Конечно. Но ты уверен, что…

– Папа, я ни в чём сейчас не уверен, – со вздохом пришлось признаться Николаю. – Но что в это нельзя впутывать никого лишнего, – это верно на сто процентов. Мне ничего не сделается, если я буду вести себя благоразумно. Вам – тоже. Но если бы у нас была собака, то я бы посадил её на коврик в прихожей и приказал бы кусать всех входящих, от кого не будет пахнуть медициной. Впрочем, – он на мгновение задумался, – Этих тоже надо кусать. Для профилактики.

Двери покрепче вставим,
Рядом на цепь посадим
Восемь больших голодных псов!

Пропел отец. Петь он любил и умел.

– Во-во! – подтвердил Николай. – И сами тоже поглядывайте вокруг. Вы помните того якобы военного, кто ждал нашего соседа снизу сидя на подоконнике?

– Да, конечно.

– Вот если увидите его ещё раз, зайдите через какое-то время к родителям этого парня, и поговорите с ними. Одно дело, если он действительно скрывается от призыва, и другое, если это, скажем, «не совсем так».

Вот именно после этих слов Николаю стало окончательно стыдно. Его последние слова оказались почему-то той самой последней каплей, которая перевела все его размышления и поступки последних дней в качество уже полной «детскости». С невероятной, и неожиданно кристальной ясностью ему вдруг стало понятно, что вся эта мужественная борьба с собой и игра с неведомыми врагами, попытки что-то уяснить и переменить в происходящем – всё это, похоже, было ерундой с начала и до конца. «По-настоящему» всё это должно было быть совсем не так. Если бы судьба ткнула его каким-то боком в серьёзное, реальное, затрагивающего интересы государств дело, его бы сожрали за секунду. Не приостановившись даже чтобы задуматься над тем, с чем он не согласен и почему он дёргается. А раз он всё ещё жив – значит это уже не «конторы», что наша, что немецкая, по какой бы причине она бы ни работала в современной России. Если он не окончательно ещё свихнулся, интерпретирует хотя бы сами голые факты верно, и в клинике действительно что-то криминальное происходит – то это частные или по крайней мере корпоративные интересы. А значит, -Рабинович-младший совершенно прав и это просто деньги. У клиники и Университета нет и быть не может денег, которые способны подвигнуть кого-то на действия такого масштаба. Опять же, – как Николай не забывал оговаривать после каждой очередной мысли в этом направлении, – если это всё же именно целенаправленные действия, а не новый СПИД. Денег, оправдавших бы подобное, крутиться здесь, в Университете не может даже теоретически, даже если выгнать всех больных и студентов, и сдать освободившиеся помещения под склад импортной сантехники или офисы полудюжины компаний мобильной связи. В отечественной медицине последние несколько лет творилось такое, что у Николая не было никаких сомнений: именно это и является золотой мечтой тех людей, кто курс этой самой медицины и определяет. Но на местах, извините, такие номера проходят пока не везде. Попыткам такого рода здесь, на кафедре, как бы они не были оформлены, любой нормальный сотрудник Университета будет сопротивляться с мужеством спартанцев при Фермопилах. Как и вообще человек, не имеющий денег для того, чтобы лечится там, где любят лечиться депутаты и министры. Или должен, во всяком случае. Когда городок СПбГМУ снесут за ненадобностью министерству здравоохранения, на освободившихся территориях на набережной Карповки и в её окрестностях можно будет построить немало элитного жилья. Деньги за все этапы этого восхитительного и вкусного процесса делить будет, несомненно, гораздо увлекательнее, чем заниматься каким-то там здравоохранением для какого-то там народа. Да…

Разглядывая серый потолок в тенях занавесок и, чтобы согреться, подтягивая пятки под одеяло одну за другой, Николай пожевал собственные губы, на которых даже ядрёная зубная паста не сумела перебить вкус ужина. Он уже засыпал, и только этим объяснял то, с каким спокойствием воспринимал собственное стыдное признание, и те дурацкие мысли, которые бродили у него в голове. Только такому дураку как он, они и могли в голову прийти. И поскольку всё то, что он до сих пор передумал, – это перебор, значит спать надо спокойно. С чистой, по крайней мере, совестью. Потому как ни при одном из этих безумных раскладов ничего он не сделает. Все его детские трепыхания – просто дань совести, ну так пусть оно и будет.

Заснул Николай немедленно после этого, успокоенный, и проснулся оттого, что мама трясла его за плечо.

– Коля, Коля, проснись!

– А? – спросил он спросонья, не понимая. Сев на кровати, Николай посмотрел на святящееся табло электронного будильника: было ещё не так поздно, «23.44».