Кома (сборник)

Артистизм резвился в Викуле напропалую. С Огородом она повела себя как святоша-прихожанка – из тех, что святее самого Папы, – и утречком, попивая чаек на кухне, непременно приветствовала Сашу какой-нибудь глубокомысленной укоризной.

– М-да… Демократия, видать, она и в церкви демократия…

– Да-с… В этом демохристианнейшем из миров, так сказать… А позвольте полюбопытствовать, уважаемый Александр, насколько далеко простирается ваша толерантность за пределы юных девиц? Как вы относитесь, например, к евреям?..

Матерый отсидент Огородников, которому в чем-чем, а в храбрости отказать никак было невозможно, очень скоро стал шарахаться от вредной старушонки как черт от ладана.

Зато с «монашенкой» Вика была сама невинность: эдакое юное дарование с яблочным деревенским румянцем. Карауля Огородникова, она между делом читала Дебрянской свои стихи. Успех был феноменальным: Женя ходила за Викой как приклеенная, обнимала ее и потрясенно шептала:

– Какая девочка!.. Какое чудо!.. Это надо публиковать… Это надо срочно публиковать!

Невинное создание (с тремя университетами кубанских наркодиспансеров) в умелых объятиях Дебрянской пунцовело от радости и смущения. Агнешка с Соколовой, наблюдавшие сцену обольщения лидера либертарианской партии, радовались как дети. А ведь в искушенности Дебрянской нельзя было отказать точно так же, как Огороду в храбрости.

Расхожее утверждение – «поэты, они как дети» – я бы откорректировал. Это смотря какие поэты. Вот так запросто играть в куклы профессиональными кукловодами не всякий сможет. Даже из очень больших и очень взрослых – не всякий.

В последний раз мы ездили в Литву черной зимой 92-го года. К тому времени я переехал в Москву, точнее, в Марьино, где мы большой веселой компанией снимали трехкомнатную квартиру: вначале за тысячу рублей в месяц, потом за две, потом – за пять. Рубль падал – но только по номиналу: эпоха, в которой деньги не имели значения, завершилась. За окнами днем и ночью пылал неистовый факел Капотни, черная копоть летела на белый снег, нас вернули в черно-белые времена.

Я ходил с большим черным пистолетом под мышкой, фурами гонял в Литву контрабандную медь и дружил с марьинскими мясниками, продававшими из-под прилавка мясо по тридцать рублей за килограмм. Днем и ночью меня преследовал запах серьезных денег – запах солярки. Вика вообще не выходила из дому, разве что за портвейном да к Исааковне. Варила борщи, мыла полы, ждала вечера, когда наши гномики вернутся из Литинститута, – натуральная Златовласка, слегка подсевшая на бормотуху. В ней что-то спеклось после смерти ее возлюбленного Нартая (об этом писать не хочу). Я не всегда ее понимал – но в ту зиму за рамками моего понимания оставалось практически все, лежащее обочь контрабандных трасс. Я был при деле.

В одну из февральских ходок мне пришлось взять Вику с собой – гномики разъехались на каникулы, а оставлять Златовласку в пустой квартире после недельного что ли запоя было неправильно. «Это не плечевая, – пояснил я водителю головной машины. – Это моя подруга, знаменитая поэтесса. Просто мы вчера немного того…» – «А я ничего, – ответил Толян. – Я так и подумал». Водилы меня уважали – в тот год я был их главным кормильцем. Мы запихнули Вику за кресла, на высокое спальное место, дали бутылку пива, задернули занавеску и велели не высовываться до Смоленска. Ага. Покончив с пивом, она затребовала дешевого польского вискаря, которым «подмазывали» посты. Потом стала читать стихи, дабы Толян не заснул. В бреющем ночном полете над Можайским шоссе мы слушали:

Пока Эвелина рубашки плела,

Беда в ее доме сменялась бедой,

Но снег за окном, разоренный дотла,

Из праха воспрял Вифлеемской звездой —

Всех ярче – не здесь, где равнина, что грач,

Черна, весела и, как ворон, страшна,

А там, где и камень могильный горяч,

И ночью ступает по морю луна,

Где по небу тихо плывут корабли,

Все беды свои оставляя вдали,

Где только одна Эвелина живет

И сказочных братьев, как девочка, ждет.

Они прилетят, приласкают, спасут

И душу ее над землей пронесут,

Которая сверху ничуть не черна

И даже в местах, где зияет война,

Зелеными бусами дрогнет свинец

(Поскольку ты веришь в счастливый конец).

…Задышат ресницы в замедленном сне,

И, может быть, вспомнит она обо мне,

И мальчик, который остался крылат,

Меня поцелует, как названый брат.