Кома (сборник)

Нет, Шапкин на цыпочках – это уж слишком, пожалуй.

Два звука подряд – «эн» и «эн» – это длинно и нудно.

Но пили мы с ним – видит Бог! – на высокой лужайке,

и выпили столько, что помню я все поминутно.

Сначала мы шли вдоль лотков и киоска Барыя,

нам выдали денег, хотя мы о том не просили,

и мы совершали покупки в попутном порыве,

потом нас забрали в милицию и – отпустили.

И было легчайшее чувство легчайшей утраты!

Хоть солнце и грело, мы поняли вдруг, что озябли.

И мы возвратились в киоск, но Барый тороватый,

закрывшись иконой, ответил нам: «Я здесь хозяин!»

И мы оказались в сердцах у другого порога —

торжественный Юрий Наумыч светился активно, —

я что-то спросила, и Шапкин шепнул: «Синагога!»,

чуть-чуть покачнувшись на цыпочках, как Буратино.

Тотчас прощена я была красотой виноватой

прозрачных людей в одинаковых шляпах печальных,

в костюмах опрятных и все-таки чуть мешковатых,

как будто хранились они в сундуке за печатью.

Сквозь сумрак зеленый мой друг от меня отдалялся,

штормовкой – залатанным парусом – руководимый.

А я ото сна пробуждалась и все удивлялась,

что поступь моя тяжела, а Земля – невредима.

Стихотворение не из программных, просто хорошее. В нем очень естественные для Волченко повествовательные интонации и мягкие «завитражные» краски – все-таки сон. Остается надеяться, что теперь, когда Вику пробило на прозу, она сама расскажет о тех временах. Лучше нее этого никто не сделает.

А совсем недавно «Пушкинский Фонд» издал третью книгу ее стихов. Геннадий Федорович Комаров, придирчивый питерский издатель, включил Викторию Волченко в свой личный список лучших современных поэтов. И в самом деле: книжка маленькая, а поэт из нее выглядывает большой. Называется «Без охраны». Там есть стихи, которые прожигают насквозь – ловишь себя на мысли, что хочется уклониться от их осмысления, как от струи расплавленного свинца. А ведь не из горна – из женского горла вышли.

Для поэтов цветаевского накала – а Волченко, по моим понятиям, поэт цветаевского накала – установка на правду слова становится категорическим императивом, определяющим отнюдь не только слова. В любом зазоре между правдой слова и правдой жизни им видится не лукавство, но – лукавый. Вика в этом отношении всегда была строга до неистовства. За нее всегда было боязно: у таких натур мало шансов на выживание. Ничего. Не сразу, но выжила.

До Комарова были публикации в «Знамени» и в последнем номере «Нового очевидца» – опубликовав три стихотворения Волченко, журнал спекся. Так думать надо, что публикуете, вот что я вам скажу. Зато Вике от русского клона «Нью-Йоркера» перепал самый большой в ее литературной карьере гонорар: хватило на новый диван, железную входную дверь и небольшой праздник жизни. (А говорили, что проект себя не оправдал, – это я про журнал. Еще как оправдал. Железная дверь с глазком от «Нового очевидца» – это круто.)

Сидим. Обмываем третью книжку. В квартире текут все краны. В конце концов Андрей – опытный ремонтник – просто-напросто перекрывает воду. Нет воды – нет проблем. «Разве это жизнь?» – жалуется Вика.

– Главное, чтоб крыша не текла, – многозначительно говорю я.

Вика смеется.

«За оглядку – оглаской? Согласна! Так и быть. Огласите меня», – писала она в первой книге стихов. Ну, вот. Огласили. Теперь можно расслабиться, выпить за тех, кто не вернулся, даже пожаловаться на жизнь. Виктории можно.

Вот так же, поди, возвращались с Куликова поля: посеченные, спешенные, об одном глазу. Калеки калеками.

– Зачем все это? – вопрошает она, склоняясь над домашним мирозданием, как над разбитым корытом.

– Вяжи свои рубашки из крапивы, женщина, – отвечаю я с кавказским акцентом. – Не задавай глупых вопросов…

– Так это же я написала! – разгоняется Вика.

– Тем более…

Уходя, целую ей на прощание руку и обнаруживаю, что рука действительно обожжена.

Наука умеет много гитик.