Кома (сборник)

Еще хуже я отношусь к священному праву наций на самоопределение. Современники меня поймут и простят, поскольку все это происходило на наших с вами глазах. Первым делом нации самоопределяются в злобных таможенников, жадных погранцов и бледных поганок, именуемых консульскими работниками. Все это только затрудняет движение, то есть жизнь, и выглядит с точки зрения человека подвижного как вброшенный извне коллективный проект по созданию новых доходных мест для недотеп, не приспособленных к реальному делу. О том, что данный проект морально устарел еще в прошлом тысячелетии, недотепы узнают последними – на то они и недотепы, – после чего без мыла лезут в Евросоюз, НАТО, срезают субсидии на культуру, а собственных отпрысков отправляют учиться на Запад. Так самоопределяются нации в XXI веке. Не понимаю, почему об этом надо говорить с придыханием.

А как хорошо, как лихо мы путешествовали по Союзу во времена застоя! Помню, ввалилась ко мне развеселая компания москвичей, один из которых оказался в домашних тапочках – как зашел к соседу в Новогиреево похмелиться, так и похмелялся аж до самого Вильнюса. В тех же тапочках и укатил – словно прошелся по коммуналке.

Плацкарта из Москвы до Вильнюса стоила 12 рублей. Экономии ради ездили автостопом, к концу светового дня добираясь, как правило, до Минска. На минском вокзале ночевали, днем были в Вильнюсе.

Однажды, имея в кармане четыре рубля, я поленился идти на трассу, доехал до Вязьмы на электричке (бесплатно, разумеется), изучил на вокзале расписание поездов (на Вильнюс один за другим шли три скорых поезда) и позволил себе бутылку пива. Не успел откупорить бутылку, как подошел скорый «Москва – Калининград». Спросил проводницу плацкартного, возьмет ли до Вильнюса. «Садись», – говорит. Сажусь. Поезд трогается. Спрашиваю, хватит ли трешки. «Ты че, рехнулся? – говорит проводница. – С тебя двенадцать рублей!» Объясняю, что больше нет. «И слушать не хочу, – обрывает проводница. – Вылезай в Смоленске». В Смоленске на вокзале покупаю бутылку пива. Подходит фирменный «Летува». Спрашиваю проводницу, возьмет ли до Вильнюса. «Полезай». Залезаю, пью пиво. Показываю три рубля. Выкидывают в Орше. Покупаю пиво, сажусь тем же макаром на каунасский скорый, вылезаю в Минске и – нервы сдали – покупаю на последнюю трешку билет до Вильнюса. Сажусь в дизель. Напротив пристраиваются два молодых белоруса. А меня распирает. Рассказываю им занимательную механику своего путешествия. Сябры молчат, смотрят с недоумением. Потом один говорит – с осуждением: «Студент, что ли? Бываеть…» Подумав, достает из сумки три бутылки «Жигулевского», протягивает одну мне. Так, посасывая пивко, и докатили до Вильнюса… Вот такие расклады.

Белоруссия при этом фигурировала как некое пространство транзита – белое пятно, преодолеваемое во всех направлениях. С востока она воспринималась как предбанник Прибалтики: уже за Борисовом начинаются сосняки, воздух ощутимо сыреет, а западнее Минска холмы, хутора, костелы – та же Литва, только трасса жестче да люди мягче. С запада, опять же, это такой переходный отсек, необходимый для акклиматизации в России. Личных интимных связей с пространством транзита не было, кроме какой-то нечеловеческой любви к драникам, собственных грибных мест под Гудогаем и одного достаточно отдаленного события, а именно: в 1900 году у мелкого минского коммивояжера Меира Гера, жившего в собственном домике на Немиге, родилась дочь Рахиль. Впрочем, место рождения моей любимой бабушки с реальным Минском не сочеталось. Столица Белоруссии представлялась послевоенным новостроем, помпезной привокзальной площадью. И только на днях выяснилось, что дом моего прадедушки сохранился , то есть почти сохранился , точнее – был снесен в середине восьмидесятых годов. В те самые времена, когда я проскакивал Минск, не удостаивая его взглядом.

С другой стороны, природному виленчанину сказать, что ничто не связывает его с Белоруссией, равносильно признанию, что никакой он не виленчанин. Мы росли на улицах, по которым ходили Франциск Скорина и Янка Купала. Назывались улицы соответственно: Монюшки, Костюшки, Калиновского… Старый Вильно испещрен культурными знаками, указывающими на наше родство, – другое дело, что нами тогдашними они не прочитывались. В довоенное время, которое смачно именовалось «за польским часом», все неевреи делились на поляков и русских, а советская Белоруссия сливалась с рабочими предместьями Вильнюса. Туда по пятницам уезжали наши подружки-«тутэйши», работницы вильнюсских заводов и фабрик, а мы частенько волоклись следом, скучая за их лаской и бимбером. Иначе говоря, связи были органичными, но нестойкими: в бимбере (это, между прочим, самогон – а вы что подумали?), так вот, в бимбере историзм и культура растворяются без осадка.