Команда Смайли

Кабинет матушки Милосердной был одновременно скупо и роскошно обставлен. Он был маленький, голый и очень чистый – Марты скребли его и вылизывали каждый день, так что пахло в нем как в бассейне. Зато здесь хранилось немало сувениров из России, которые блестели как ларцы с драгоценностями. Матушка собирала иконы и фотографии любимых княгинь в богатых рамах, а также епископов, при которых она служила; в день своей святой – или в день ее рождения, или в день рождения епископа? – она сняла все это со стен и устроила театр со свечами, со статуей Девы Марии и младенца Христа. Александра видела это, потому что матушка пригласила ее к себе и читала вслух старинные русские молитвы, и пела отрывки из литургии в ритме марша, и дала Александре просфору и рюмку сладкого вина: ей хотелось, чтобы в день ее святой – а может, это были Пасха или Рождество? – с ней посидел кто-то русский. Лучше русских на свете никого нет, говорила матушка. Постепенно Александра поняла, что Милосердная-Милосердненькая в дым пьяна; Александра уложила ее, подсунула под голову подушку, поцеловала в волосы и оставила спать на клетчатом диване, где обычно сидели родители, приезжавшие поговорить о том, чтобы их детей приняли в приют. На этом диване сидела сейчас и Александра и смотрела на дядю Антона, а он не спеша вытаскивал из кармана маленький блокнотик. У него сегодня коричневый день, подумала она: коричневый костюм, коричневый галстук, коричневая рубашка.

– Вам надо купить себе коричневые защипки для брюк, – посоветовала она ему по-русски.

Дядя Антон не рассмеялся. Блокнотик его обвивала, как подвязка, черная резинка, и он сейчас с недовольным видом облизнул тонкие губы, сдергивая ее. Иногда Александре казалось, что он полицейский, а то – переодетый священник, а то – адвокат или школьный учитель, даже доктор по какой-то особой специальности. Но кем бы ни был дядя Антон, он явно давал ей понять – с помощью этого блокнотика и стягивавшей его резинки, а также благостным выражением нервно подрагивавшего лица, – что существует Высшая Власть, которую создали не он и не она, что ему вовсе не хочется быть ее тюремщиком, что он жаждет прощения – если не любви – за то, что держит ее тут взаперти. Александра понимала также, что он хочет, чтобы она знала, как ему грустно, и как он одинок, и, безусловно, преисполнен теплого отношения к ней, и что в другом, лучшем мире он приносил бы ей подарки ко дню рождения и подарки к Рождеству и каждый год ласково трепал бы за подбородок: «Ну и ну, Саша, как же ты выросла» – и похлопывал бы по той или иной округлости: «Ну и ну, Саша, так недолго и самой стать мамой».

– Какие успехи в чтении, Александра? – Он раскрыл блокнот и, переворачивая страницы, искал список вопросов, которые надо задать. Пока это трепотня. Не веление Высшей Власти. Все равно как разговор про погоду, или про то, какое на ней хорошенькое платьице, или про то, что выглядит она сегодня очень счастливой – не так, как на прошлой неделе.

– Меня зовут Татьяна, и я свалилась сюда с Луны, – дерзко заявила она.

Дядя Антон сделал вид, будто этого не слышал, так что, возможно, она сказала это про себя, сказала в уме, как говорила многое.

– Ты закончила роман Тургенева, который я тебе принес? – спросил он. – По-моему, ты читала «Вешние воды».

– Мне читала матушка Милосердная, но сейчас у нее болит горло, – ответила Александра.

– Вот как.

Это была ложь. Матушка перестала ей читать в наказание за то, что она швырнула еду на пол.

Дядя Антон наконец отыскал страницу в своем блокноте, ту, с вопросами, и нашел свой карандашик, серебряный, на который надо нажимать сверху, – похоже, дядя Антон необычайно им гордился.

– Вот как, – повторил он. – Значит так, Александра!

Внезапно Александра почувствовала, что не желает отвечать на его вопросы. Просто не может. Вот стащить бы сейчас с него брюки и заняться с ним любовью. Или забиться в угол и наложить кучу, как делает француженка. Она показала ему свои руки в крови – а она кусала заусеницы. Следовало бы объяснить ему с помощью собственной крови, что она не хочет слышать его первый вопрос. Она встала и протянула ему руку, а в другую изо всей силы впилась зубами. Ей хотелось показать дяде Антону раз и навсегда, что вопрос, который он собирается ей задать, кажется ей непристойным, и оскорбительным, и неприемлемым, и сумасшедшим и что она искусала себе руки по примеру Христа – висит же он на стене у Милосердной-Милосердненькой с окровавленными руками! «Я пролила свою кровь ради вас, дядя Антон, – хотела она пояснить, а сама думала о том, что сейчас Пасха и Милосердная-Милосердненькая обходит замок, обмениваясь яйцами с его обитательницами. – Прошу вас. Это моя кровь, дядя Антон. Я пролила ее ради вас». Но рука, которую она решилась прокусить, зажимала ей рот, и из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Тогда она села, насупясь, сцепив на коленях руки, которые, как она заметила, вовсе и не кровоточили, а оказались мокрыми от ее слюны.