Командарм Дыбенко

Слова бородача о телефонной связи насторожили Шуханова, но, услышав про Асанова, он сразу все понял: «Значит, нашей судьбой интересовался Андрей Дементьевич. Возможно, и Никитин». И он догадался, почему вчера бородач так неожиданно прервал разговор. Ему нужно было с кем-то посоветоваться.

И после этой догадки Шуханов успокоился. Ему захотелось помолчать, подумать. Но неугомонный Никита Павлович снова завел разговор:

— Так вот о Чащине… Сам понимать должен, для чего нам потребовалось посадить старостой верного человека. У гитлеровцев свои планы, у нас свои. — И, хитро сощурив глаза, спросил: — А насчет письма дочки Чащина ты правду говорил или придумал, как я с телефоном?

— Письма у меня нет, но Чащина у нас в отряде. — И Шуханов рассказал, как попала Тося к ним, как привела их в песчаные карьеры. — Она нам говорила о вас, Никита Павлович, о Карпове. Только об отце молчит. Думается, девушка не знает, что он староста.

— Не знает, говоришь? Может быть. А вот как Чащин согласился стать старостой, сам у него спросишь. Из первых-то уст интереснее.

— А как бы увидеть Карпова? — поинтересовался Шу-ханов.

— Подойдет срок — увидите. И не только Карпова… А пока вам одного знакомого представлю. Тут у нас радист появился. Фамилия — Камов. Не припомнишь?

— Нет. Не помню.

— Он все толкует, что тебя знает…

Подъехали к дому. На крыльце появился Володя. Поздоровался с Шухановым, сел в дровни и погнал кобылу в другой конец деревни. Никита Павлович повел гостя в баню.

— Так, говоришь, не знаешь Камова? — Подошел к печке и вытащил дверцу. Изумленный Шуханов увидел лаз. — Прошу спуститься. Отдохнешь, закусишь и… Эй, старшина, принимай гостя!

— Есть, принимать гостя!

Шуханов недоумевал. А бородач продолжал:

— Чувствуй себя по-домашнему.

Очутившись в подземелье, Шуханов осмотрелся. Горела небольшая керосиновая лампочка. У стен, обшитых новыми досками, стояли деревянные топчаны с матрацами и подушками. В углу — мешки, видно с мукой, две кадушки, ведра. За пишущей машинкой сидел человек в накинутом на плечи полушубке. Он поднялся, представился:

— Старшина Камов!..

— Захар Васильевич! Да как ты, милый, попал в это подземелье? По какому же морю приплыл в псковские леса?

Шуханов глазам своим не верил. С этим старшиной 1-й статьи он ехал в начале войны из Комсомольска-на-Амуре. Романтиком и мечтателем назвал он тогда своего попутчика. Захар рассказывал, что ушел со второго курса пединститута, в райвоенкомате попросился на флот. Мечтал изучить морское дело и потом написать книгу о моряках и море.

И вот они, два случайных попутчика, вновь встретились. Каждому хотелось поделиться своими мыслями.

— Не приплыл, — невесело ответил Камов. — На вороных доставили. А вы-то какими судьбами? Судостроительных заводов тут вроде нет. А крейсеров и эскадренных миноносцев — подавно.

— У тебя, Захар, неверные данные. Псковичи и новгородцы еще в древние времена строили великолепные суда, на них они до Царьграда дошли. Но я прибыл не корабли строить…

— Да вы садитесь. О вас я услышал, принимая радиограмму. Неужели, думаю, это мой попутчик, инженер Шуханов? Как же он очутился в немецком тылу? — Камов вдруг стал серьезным и совсем тихо спросил: — Ну что в Ленинграде? Что нового?

— Плохо, Захар! Трудно словами выразить, до чего плохо! Люди умирают с голоду.

Камов встал из-за машинки, прошелся по землянке.

— Партизаны собираются отправить в Ленинград продовольствие, — сказал он, подойдя вплотную к Шуханову.

Тот был удивлен необычайной новостью.

— Где же они возьмут продовольствие? Ты что-то фантазируешь.

— Это не фантазия, а правда, как и то, что немцев под Москвой разгромили.

— Да, теперь всюду знают о поражении немцев под Москвой.

Шуханов разделся и опустился на топчан. В подземелье было сыро, но тепло. Камов присел рядом и стал вспоминать первые дни войны:

— Когда фашисты рвались к Таллину, пришлось нам пойти на сухопутье. Бились моряки геройски, но у фашистов сил было больше. Прижали нас гады к морю. Надо было уходить. Гитлеровцы бомбили нас с воздуха, с моря, с финского и эстонского берегов. Потом мы пару дней отдохнули на Котлин-острове в экипаже и — под Ленинград. Там в такой переплет попали, что не думали остаться в живых.

Камов задумался, стал тереть раненую руку. Она казалась деревянной, на кисти виднелся глубокий сизоватый шрам.