Командарм Дыбенко

— А зачем скитаться? — Никита Павлович выпустил дым, покашлял, помешкал. — Люди мы домашние, оседлые, а не цыгане, у которых все хозяйство на колесах. Пока поживешь у нас в деревне, избы пустые есть. А потом, — опять поперхнулся табачным дымом, — выдвинем тебя старостой. Очень нужен нам верный человек.

Чащин поднялся, выпрямился, взял в кулак усы и глянул на Иванова так свирепо, что тот аж голову в плечи втянул.

— Так, так! Выходит, не Карпов, а ты главный мой благодетель. Ты хочешь меня втравить в пакостное дело. Дескать, Чащин самый подходящий подлец! — Чащин замахнулся.

— Да ты никак спятил! — остановил его Иванов.

— Как только у тебя язык повернулся! Ты что ж, опозорить меня задумал, чтобы я до конца дней своих с собачьей кличкой старосты ходил!

Чащин долго бушевал, размахивал кулаками. Иванов терпеливо слушал, ждал, когда друг успокоится, одумается и, быть может, согласится.

Проснулась от громкого разговора Прасковья Наумовна, послушала, о чем речь, и руками всплеснула:

— Никита, ты из ума выжил, что ли? Куда посылаешь человека?

Никита Павлович вспылил, но сдержал себя.

— Помолчи, граммофон, — буркнул он с досадой, — спала бы ты. — И тут же продолжил разговор с Чащиным.

Никита Павлович решился на последнее:

— Конечно, Вениамин, мы с тобой в партии не состоим…

— При чем тут партия? — перебил Чащин.

— А при том, — ответил Иванов. — Не я тебя посылаю к немцам, а подпольный райком просит. Ну а дальше воля твоя, поступай по совести. — Он в упор смотрел на друга.

— Уж лучше виселица, чем позор, — как-то надрывно произнес Чащин.

— Про виселицу перестань!..

Прасковья Наумовна слезла с кровати и пошла на кухню. Запахло горящим углем, и скоро она принесла кипящий самовар. Появилась поллитровка водки — настоящей, довоенной. Пригласила к столу. Сама разлила водку мужикам и чуть-чуть себе.

Понемногу отпили, слегка закусили.

Первым заговорил Чащин:

— Не петля и плеть меня пугают. Я не из тех, кто смерти боится. Позор страшен! Все мои предки до десятого колена в гробу перевернутся, проклянут! А что скажут живые? Что скажет Тося, комсомолка?

— Допейте уж, — предложила хозяйка. — Чего так убиваться?

— За победу! — Никита Павлович поставил на стол пустой стакан и, словно отрубая каждое слово, пояснил: — Не немецким ты старостой будешь, а советским, партизанским!

Чащин побагровел, больно дернул Иванова за бороду:

— Сам-то не просишься на работу к немцам, а меня уговариваешь? Ишь, добродетель отыскался! Себя от позора бережешь, а меня выставляешь.

— Думали и об этом. — Никита Павлович высвободил бороду. — Нельзя мне. Я местный, а ты все же чужой, пришлый у нас в деревне человек. — Понимал, что доводы не слишком убедительные, по всего о себе сказать не решался. — Сложа руки не сижу и на печи не валяюсь. Так-то… Да ты скоро и сам это поймешь. А пока верь на слово.

— Верить я верю, а что меня к врагам посылаешь, простить не могу! — Чащин устало опустил голову.

Спать легли под утро, так и не договорившись ни о чем.

На следующий день Иванов снова повел атаку. Чащин хотя и сопротивлялся, но уже слабее. На третий день разговор перенесли в баню, и там Никита Павлович уломал-таки своего маслогорского друга. Чащин сдался…

И по «ходатайству» односельчан полковник Тигерберг утвердил Чащина на должность старосты.

Твоя помощь нам очень нужна

Редко навещал Карпов Каменку — много, слишком много дел было у него и у других партизанских руководителей. Внезапно наступившие суровые холода выдвинули уйму новых, непредвиденных забот. В бригаду Волкова вливались люди, а где взять для них теплую одежду? Вот и ломали голову, выкручивались.

Были и другие важные дела.

Необходимо было рассказать людям правду. «Как нам недостает своей маленькой печатной машины, — постоянно думал Карпов. — А ведь почти держали ее в руках. Филатов все подготовил, вынес комплект шрифта. Но машину вынести не успели. Немцы усилили охрану типографии, и Филатову пришлось бежать в Порожки. А тут Чащин все пристает, просит освободить его от поганой должности».

— Что еще скажешь, Вениамин Платонович? — спросил Карпов, сидя в тепло натопленной избе Иванова.

Чащин теребил усы, медлил. «Александру Ивановичу тоже нелегко, каждый час жизнью рискует».

— Тигерберг недоволен мною, — ответил Чащин. — Какой ты, говорит, староста, если у тебя весь народ разбежался. Собери людей и заставь работать. Требует — дай то, дай другое. — И чуть слышно попросил: — Избавьте меня от должности. Я лучше танки поджигать стану.

Карпов терпеливо объяснял ему: чтобы уничтожать танки и самолеты, нужно знать, где они стоят и на какие боевые задания собираются фашисты их послать, только через своих людей можно получить эти важные сведения…

— Твоя помощь нам очень нужна, и пока мы не разгромим комендатуру Тигерберга, придется ладить с немцами. Надо, дорогой Вениамин Платонович! Надо!

— И я ему твержу это, — вмешался в разговор Иванов. — Не они нас, а мы их в бараний рог свернем. Так-то!

Чащин рассказал о полученном наряде на поставку сена и теплых вещей.