Команди Особого взода

  Он присел возле носилок, на которые уже уложили Осину. Лежал мой друг, подставив лицо неяркому сентябрьскому солнцу, вытянувшись всем своим длинным и нескладным телом, и одна рука свешивалась с носилок - пальцы скрючились, словно пытался дотянуться и после смерти до бандита. А я смотрел на него, и тяжелый камень рос в душе.

  Старшина вздохнул, поправил покойнику руку, покачал головой.

  - Геройским парнем был Сергей Осинников. Понял он, с кем схватился, и тебя спас, заговоренный нож остановил. Только поздно... Жаль, что таких чаще всего посмертно награждают...

  Он положил широкую ладонь Сереге на лицо, закрывая ему глаза. Из-под пальцев старшины выкатилась слеза и скользнула по небритой щеке Осины. Меня шатнуло, и я отвернулся.

  - Ладно, лейтенант. Рапорт я составлю, отмечу вас в нем, - я равнодушно слушал слова Нефедова, они проскальзывали мимо сознания. Он, видимо почуяв это, оборвал фразу на полуслове, помолчал. Пожал мне руку и пошел к "полуторке". Но тут же вернулся.

  - Ты вот что... Шибко не прыгай ближайшую неделю. Я начальству твоему сообщу. Нельзя тебе сейчас на задержания, да и вообще - полежи дома, оклемайся.

  - Почему - нельзя? - спросил я, выталкивая слова непослушным языком. Очень хотелось спать.

  - А потому, - старшина поглядел куда-то вниз. Опустив подбородок, я увидел на своем свитере круглую дырку и темное пятно, расплывшееся вокруг нее - на груди слева. Сквозь дырку виднелся свежий рубец на коже.

  - Потому что убил тебя этот самый мангыс-Винторез, - мягко сказал старшина Нефедов. - Два выстрела было, а не один. Только второго ты не помнишь и помнить не можешь. Секундой позже - и ни мои обереги, ни Лассовы стиаллы тебя бы уже не спасли. Точно в сердце попал он тебе из "нагана" - меткий, паскуда, они все такие... А ты - живехонек, только поболеешь немного. Ну, бывай, Борисов, не хворай.

  И уходя, повернувшись ко мне спиной, он добавил своим обычным, насмешливым тоном:

  - Я же говорил - везучий!   

19. Последний приказ

  Ему снова снилось кладбище.

  Вот уже несколько лет один и тот же, часто повторяющийся сон - четкий, яркий словно наяву. Кладбище за высоким кирпичным забором, украшенным по верху поржавевшими металлическими завитушками. Полная тишина и безлюдье, ни живой души вокруг. Выложенная потрескавшимися каменными плитами дорожка, ведущая к железным воротам. Сквозь решетку ворот всегда было видно деревья и противоположную стену ограды - кладбище было совсем небольшим, узким и длинным. И кругом памятники - декабристам, революционерам, другим когда-то знаменитым, а теперь напрочь забытым людям; монументы, обнесенные цепями, с штурвалами и якорями; склепы, поросшие мхом. Здесь всегда было чуть пасмурно, и всегда начинался первый день осени, с пожелтевшей травой и листьями, которые ветерок гонял по каменным плитам. Кладбище не пугало.

  Оно снилось ему часто, особенно перед боем или зачисткой, когда спать оставалось немного - час, полтора. Но еще ни разу во сне он не смог войти внутрь, потому что ворота всегда были закрыты, и (просыпаясь, он помнил это особенно хорошо) заперты на огромный висячий замок, да еще обмотаны поверху ржавой цепью.

  В этот раз он увидел, что ворота распахнуты настежь.

  - Товарищ старшина, вставайте...

  Он вскочил на ноги еще до того, как проснулся окончательно. Хрустнул суставами, потянулся к автомату. Сон не забывался, но Степан усилием воли заставил себя не думать о нем, отодвинул в самый дальний угол сознания мысли о распахнутых воротах. Почему - распахнутых? Стоп.

  Он зевнул и посмотрел на Сашку Конюхова, державшего в руках ремень с кобурой. Застегнул пряжку, поправил кобуру, привычно почувствовав тяжесть парабеллума. И только глянув на длинный, наспех сколоченный стол, заваленный консервными банками, уставленный кружками и бутылками, проснулся окончательно.