Командир роты

В эту ночь мы со старшиной не сомкнули глаз. Вместе пересмотрели состав боевых расчетов, прикинули потребность в патронах, все примерили, как на генеральной репетиции. Потом вели деловой разговор с командирами стрелковых рот. В особенности я просила старшего лейтенанта Пухова опекать моего Серикова. Помочь ему при случае. Ротный вдруг ни с того ни с сего полез в бутылку:

- Мне и своих забот предостаточно! Хорошенькое дело, она раздаст пулеметы повзводно - и руки в брюки. А мы за них отвечай.

Я обиделась. Заступился его коллега - старший лейтенант Самоваров. Укорил Пухова:

- Она же не бог-дух. Не может быть при всех пулеметах сразу. А пулеметы-то ведь для нас! Что мы без них?

- Ладно, это я ведь просто так, к слову, - смягчился Пухов.

А у меня так и остался на душе неприятный осадок.

Уже во второй половине ночи мы со старшиной прошлись по всем боевым расчетам. Вроде бы все готово на случай, если фашисты предпримут вылазку. Беспокойный комбат Фома Фомич несколько раз лично осведомился по телефону, готова ли пулеметная рота к "концерту". И, получая каждый раз утвердительный ответ, предупреждал: "Ой, гляди, командирша!.."

"Концерт" начался сразу после завтрака. Я была на позициях Серикова, когда вдруг ударили вражеские дальнобойки. Вначале пристрелочными, с перелетом - тяжелые снаряды вздыбили землю за нашими спинами, с корнями вырвали несколько сосен на опушке реденькой рощи. Сериков, докладывающий мне обстановку, заметно побледнел. И мне вдруг задним числом стало очень жалко парнишку: зачем мы его тогда так уж сурово?..

Залп оказался условным сигналом для открытия огня из стволов всех калибров и систем. Снаряды и мины тошнотворно завыли в низком предутреннем небе. Сполохи взрывов мельтешили всюду; впереди фонтанами вздымались к небу тучи развороченной земли. Молоденькие сосенки взлетали вверх, как пушинки. И без того мглистое мрачное утро начисто погасло. Стало темно, дымно и удушливо.

- Мой правый ориентир! - прокричал Сериков мне в ухо и показал пальцем на одинокую сосну с раздвоенным комлем, маячившую на нейтралке. Тяжелая мина ударила под корень, и от ориентира остался только расщепленный пень. Мы ушли в укрытие.

Нет никакого сомнения, Серикову под огнем пришлось куда как нехорошо: глаза сразу провалились, нос заострился. Я дала ему малость отдышаться и снова из укрытия выбралась в траншею. Он без слова за мной. Оба ринулись на позицию сержанта Николая Пряхина. Спрятались в перекрытой стрелковой ячейке. Я начала лихорадочно подгонять бинокль по глазам. Но Соловей и без бинокля разглядел:

- Идут!..

- Держись, ребята! Приготовиться! - Я выглядываю осторожно в амбразуру ячейки и ничего не вижу: стелется дым клубами почти по самой земле, а что в том дыму - сам черт не разберет.

- Идут!.. - Ага, вижу. В самом деле, идут. Не спеша, не пригибаясь, как на прогулке - ну не нахальство ли? Вражеская цепь наползает медленно, то растягиваясь по полю, то сжимаясь, как резиновая.

- Внимание! Без команды не стрелять! - Ага, это ротный Пухов.

- Огонь! - Стрелки рванули довольно дружным залпом. Справа и слева ударили мои "максимы". А Пряхин все медлит: точно прикипел к рукояткам пулемета - живым не оторвешь.

Сериков что-то кричит сержанту под каску. Я успокаивающе кладу руку на плечо разгорячившегося взводного. Он пока не знает, что Коле Пряхину в бою подсказка не нужна. Он откроет огонь в самый подходящий, самый нужный момент - завидный глазомер и выдержка.

- Огонь! - Вот он, "самый-самый". Кинжальный. Я вижу, как падают срезанные свинцовой струей фашисты, как застывают на месте сизыми бесформенными бугорками убитые, как, извиваясь и вдавливаясь в землю, отползают назад раненые.

А всё идут! Но уже не так самоуверенно - арийская спесь посбита.

Наши минометчики дают заградогонь как раз перед цепью. Ага, залегли. Можно дух перевести. Я жестом прошу у Соловья флягу с водой и отпиваю добрый глоток.

- Живой? - окликаю Серикова. Просто так, ведь мне отлично видно, что взводный командир жив-здоров и занимается тем же, чем я: дух переводит. Поливает из фляги на руку - разгоряченное лицо охлаждает, размазывая по щекам черные полосы копоти.

- Так держать! - подбадриваю его. - Соловей, теперь к Сомочкину.

Я не спрашиваю, как мой Сомочкин пережил первое боевое крещение. И так ясно. Но ведь пережил! Самый страшный, самый трудный момент для человека, впервые попавшего под массированный артналет, позади. Страшнее этого уже ничего не будет, хотя кажется: нормальный человек к этому никогда не привыкнет.

Сомочкин, глядя мне в лицо настежь распахнутыми глазами, удивляется:

- Верите ли, по своим лупят! Они лежат, а снаряды ихние...

- Черт с ними, голубчик. Как дела?

- Как? Опять вот идут. - Над нашими головами зло и хищно повизгивают пули: скорострельные вражеские МГ захлебываются в злобной ярости. Над бруствером взрывается что-то непонятное. Пачкой. Осколки разлетаются со стеклянным звоном. Сомочкин удивляется: