Командировка

А тут, слушай, Витек, дома у меня начались нелады с отчимом. Он к старости в дурь попер, попивать винишко взялся, мать костерит почем зря. К тому же не могу ему забыть, как он меня от ученья отговорил.

Ну и еще всякое такое. Короче, чувствую - добром не кончится. Ему или мне пора линять.

Мать жалко. Она хорошая, покорная, как рабыня, мечется меж нами, стареет, с лица сникла, сморщинилась.

Думаю, либо уехать из города, завербоваться, либо жениться. И в такую самую минуту Варька мне сообщает, что она в положении. Что, мол, ей делать? На третьем месяце. Скоро заметно будет.

Веришь ли, Витек, во мне полное безразличие: ребенок, Варька, мамаша, отчим - никакого дела нет.

То есть на все наплевать. Сильных чувств - никаких.

Злость - маленькая, жалость--маленькая, любовь - маленькая, такие маленькие мышата попискивают в груди, ногтем придавишь - и нет их. Как порченый.

"Чего ж, - говорю Варьке, - рожай, если в положении оказалась". - "Да я, Петечка, наоборот, думаю, сделать, лучше будет". Тут во мне упрямство маленькое взыграло. "Почему так лучше?" - "Как же без отца ребенок - войны нет. А дитеныш без отца. У всех есть, а у него нету". Я говорю: "Насчет того, что у всех - не ври. Полно матерей-одиночек. Мода такая.

У всех как раз нет, а у тебя будет. Завтра заявление подадим". "Правда, Петечка?" - "С любовью, - говорю, - не шутят".

Свадьбы не справляли, расписались, и переехал я к Варе жить.

Тебе, Витек, еще случай любопытный сейчас расскажу. Перед тем как расписываться, дня за четыре до того, загулял я глухо с одним корешем, как звать его, тебе знать необязательно. Веселимся - пятницу, всю субботу. И был у меня разговор с одной мымрой. Она узнала, что я в воскресенье расписываюсь, говорит:

"Петр, разве тебе женщин нету, зачем в петлю так рано лезешь?" Сказала вроде шуткой, а меня раззадорила. "Ты, что ли, - спрашиваю, - женщина?" "А хотя бы и я". И вижу, Витек, что действительно хотя бы и она. Нет особой для меня разницы. Ведь я за эти дни о Варе и вспоминать бросил. Так, в угаре, вспомню, что в воскресенье к двенадцати в загс, и все. Расстроился я окончательно, компанию оставил - и домой. Утром в воскресенье будит отчим: "Эй, Петька, к тебе там невеста прибыла!" Варя в дом почему-то не зашла, стоит у крылечка, в черном стареньком платьице, глаза на меня подняла - огромные, больные. Больные, Витя! Как увидел я ее такую, обомлел, сердце зашлось от тоски. "Чего ты, Варенька, милая?" А то будто нечего, четыре дня ни слуху, ни духу. "Мы будем расписываться?" "Конечно, будем. Какой разговор!"

Зарыдала и опрометью вон.

Стали жить. Девочка родилась, Анюта. Теперь уж большая - восемь лет.

- Чем же ты несчастный? - уловил я все-таки отправную точку рассказа. Чем?

Шутов смотрит на меня с осуждением.

- Хитрая она, - говорит он с пьяной протяжной истерикой. - Вся ее семейка, Варькина, хитрющая.

Тихая, покорная исподтишка. Они, Витек, мои жилы тянут своей тихостью. Ты думаешь, Витек, тихие да смирные свой кусок упускают? Ни в жисть. Они его помаленьку заглатывают. Снаружи кусок еще вроде целый и свежий, а что заглотали - уже переварено.

И то бы ничего, что от меня половина осталась, а половина пережевана, а то горе, что я ее до сих пор, Варьку, жалею и вырвать из себя не могу, из нее вырваться не могу. Она мне не жена, сестра, но сестра-то родная, убогая, сломленная. Мной и сломленная, нелюбовью моей подлой. Теперь и Анюта, конечно. Потому я и несчастный, Витек, что жизнь моя - большая скука. Никого и ничего крепко не люблю, не дорожу.

Силы есть, а любви нету и не будет. Не будет, ничего не будет. Ложь и подлость. Танька, видишь, красивая, да? Лучше всех. Таких ты и в Москве немного встретишь. Свистну - на карачках приползет.

- Возомнил ты о себе, Петя, - говорю я в миг просветления. - Мы с тобой друзья по гроб жизни, и правду я тебе открою. Дерьмо ты, Шутов, раз о женщине так говоришь.

- Я дерьмо, а ты нет?

- И я дерьмо. Будь здоров какое.

- Ты - да, но не я. Скажи, почему я дерьмо? Скажи - не трону. Ты учился, скажи.

- Себя ты очень любишь, Петенька. Ты глянь в зеркало, пьяная рожа, чего там любить-то. Ложь и подлость всюду ищешь, а сам, как половая тряпка.

Капитанову ноги лижешь, государство обманываешь, людей обманываешь, Таню обманываешь, жену предал, сам в чаче утонул. На тебе, Петя Шутов, пробу негде поставить, такое ты дерьмо.

Он встает и делает передо мной упругий реверанс.

Стреляет:

- Выйдем.

Мы милуем комнату, где три школьные подруги - Света, Муся, Таня, обнявшись на диване, горькими голосишками выводят: "Зачем вы, девочки, красивых любите?" - по очереди перешагиваем растянувшегося у двери доброжелательного пса Тимку, выходим на крылечко. Ночь и звезды. Сладкий запах листвы. Я не пьян почти, только глаза режет. Сверчок чирикает в густой тьме.

- Спускайся, отойдем! - приказывает снизу Шутов.

- Вернемся! - говорю я...

Опять комната, и мы все за прежним столом - школьные подруги, Шутов и я. Кооператор Захорошко с супругой отсутствуют.

Таня капризно цедит:

- Душно как. Искупаться бы.