Командировка

В центре Зарядья, этого московского «сити», есть еще такие дома-лабиринты, доставшиеся нам в наследство от старой торговорядной столицы, дома, где нынче мирно соседствуют под одной крышей юридическая консультация с «Союзтарой», и мастерская, поднимающая петли на дамских чулках, с «Главнефтеразведкой». За четверть часа до девяти тесны становятся бесконечные галереи, лестницы и лестнички, ходы-переходы — спешит на службу деловой люд. Наянов и тут отличен от других, хотя бы тем, что движется внушительно, не спеша. Не спеша поднимается по узкой лестнице, проходит довольно унылым коридором в уютный маленький кабинет, где дремлет на подоконнике герань, а на столе ждут приготовленные секретарем Галиной Ивановной «исходящие» на подпись. Наянов садится за стол, надевает на нос большие очки. И тут же звонит телефон. И не перестает звонить, пока за окном не догорают последним золотом москворецкие купола.

Со службы он любит ходить пешком. Слева дымится так и не замерзшая за зиму Москва-река, справа гудят снегоочистительные машины; Федор Васильевич идет медленно, огромный и задумчивый. В свежем сыром ветре чувствуется талость февральского снега, горечь набухших почек. Скоро вскроются реки, через всю Россию потянутся к Архангельску суда, чтобы вновь отправиться в полярный рейс. Наянов идет вдоль Москвы-реки, и набережная под его грузными шагами кажется палубой бесконечного рефрижератора.

^{Примечание автора.}

^{Федор Васильевич Наянов в море уже не ходит, пенсионер. Он только провожает теплоходы; зато экспедиция спецморпроводок у речников живет, развивается. Не так давно отметили юбилей: восьмидесятилетие Наянова.}

Почта в Варнек

За углом бревенчатого дома на нартах спал человек. Он спал под открытым небом, и редкие снежинки оседали на его одежде. Он не слышал ни свистков судьи, ни рева болельщиков.

Амдерма праздновала открытие футбольного сезона. Границы поля были очерчены прямо на снегу. У команды белых из-под синих с белой полосой трусов выглядывали черные лыжные штаны, у команды синих из-под белых с синей полосой трусов выглядывали такие же черные штаны. За неимением трибун болельщики толпились вокруг, а самые заядлые забрались на соседние крыши. Страсти были не менее горячи, чем в этот же день и час в Киеве или даже Тбилиси.

А человек спал. Вокруг дремали привязанные к колышкам усталые собаки. Хорей, вертикально воткнутый в снег, стоял, как флагшток со спущенным в знак конца пути флагом; у его основания свернулся крупный лохматый вожак.

Почуяв постороннего, пес заворчал, и совсем не громкий этот звук оказался для спящего громче целого стадиона в минуту гола. Человек легко вскочил, сна ни в одном глазу. Вот уж действительно тесен мир.

— Здравствуйте, Егор Ильич, здравствуйте, дедушка!

Он был все такой же, небольшой, темноликий, густо морщинистый и все же ладный, ловкий в своей широченной малице и аккуратных нерпичьих тобоках. И те же из-под капюшона добрые, детские и в то же время все понимающие глаза.

Взял снимки. Повертел в руках свой портрет, засмеялся, сложил карточки обратно в конверт и спустил в меховой мешок. Спросил только:

— Откуда?

Помнит ли он караван судов, который прошлой осенью отстаивался в бухте Варнек?

— Ага, ага, — закивал Егор Ильич. — Всегда ходит караван. Это капитан Наянов карточки снимал? Нет? Ну, ну, много карточек, всем дам, радоваться будут. Ну, здравствуй-здравствуй.

Нет, право же, тесен мир, если, на двое суток попав в Амдерму, встречаешь знакомого, который накануне пересек с севера на юг ледовитый пролив Югорский Шар!

…Познакомились мы прошлой осенью. На подходе к Югорскому Шару караван речных судов экспедиции спецморпроводок попал в шторм. Начальник экспедиции Наянов назначил местом укрытия бухту Варнек на острове Вайгач.

Вайгач был первым берегом за пять дней пути, и мы, передавая друг другу бинокль, не отрывали глаз от круглых слоновых глыб, по колено стоящих в пене. Первобытный мир, мамонтовое урочище… Но на сумеречном склоне вместе с меркнущим по-осеннему солнцем гасли окна; десяток домов, целый поселок отчужденно глядел на нашу зажигающую огни армаду.

Костя, ленинградский художник, приставший к экспедиции в Архангельске, произнес грустные строчки:

Мы живем у морской бухты.
Никто к нам не приходит, никто
не уходит…

Эрудированный матрос первого класса Борис по удобному случаю объявил, что тоже любит японскую поэзию.

— Японскую? Это же Тыко Вылка, ненецкий поэт и художник!

— Не удивлюсь, — сказал доктор Юрий Дмитриевич, — если сойдем на берег, а вон из того чума выйдет юноша с прической под битла и транзистором на шее.