Командировка

Утром, когда наша шлюпка пристала к причалу — полузатопленной железной барже, оказалось, что чум — это вовсе не чум, а летняя кухня. И вообще многое оказалось «не». Здесь, на острове в Ледовитом океане, шла жизнь, необычная своей обычностью.

Залив до краев был налит бледной синевой, плоская шершавая поверхность тундры каждым камешком, каждым стеблем вбирала в себя последнее тепло лета. В такой день жители всех широт любой крыше предпочитают небо. Дома пустовали, а на выпряженных нартах, как на завалинке, беседовали хозяйки; другая группа женщин чаевничала на земле у сложенного из кирпичей очага, и домовито ходил по кругу зеленый эмалированный чайник; в котлах дымилось варево для собак — так в южных городах в эту пору дымится варенье. Собаки дремали на солнышке, уткнув в траву лохматые морды. Трава была еще темна и сочна, кое-где в ней мерцали ромашки и бледно-желтые полярные маки. С гостями приветливо здоровались, не проявляя, однако, особого любопытства. Даже малыши, забавно упакованные в малицы, самозабвенно топотали в опасной близости от самых недобрых на вид псов, позванивая подвешенными к поясу колокольчиками.

— Вертолина, Вертолина! — окликнули шестилетнюю девчушку.

Откуда ты взялась здесь, Вертолина, с таким чудным именем?

— С неба.

Оказалось, и правда, с неба. Пятый ребенок охотника Рудольфа Вылки появился на свет в вертолете, который вез его маму в материковую больницу, да не успел.

Словом, к вечеру мы перезнакомились почти со всеми жителями поселка — охотниками, библиотекарями, пастухами, механиками, электриками, продавцами, рыбаками, плотниками. Познакомиться со всеми было нетрудно, так как, несмотря на обилие профессий, людей все-таки немного: взрослых несколько десятков. Просто большинство оказалось «совместителями». Какой же ты охотник, если не умеешь плотничать или сложить печь и не можешь сам отремонтировать промысловую избушку? Какой ты рыбак, если не можешь починить мотор? На Вайгаче из шести карбасов четыре моторных.

На них в здешних водах ловят омуля и сельдь. Во время хороших подходов рыбы уловы исчисляются тоннами. Берут гольца — рыбу, родственную семге, которая водится в многочисленных островных речках. Олени на Вайгаче выгуливаются в полтора раза быстрее, чем на материке, так что годовалый теленок весит со взрослого самца. Бывают зимы, когда на острове добывают по две с половиной тысячи песцов. По весне здесь хорошая охота на морского зверя.

— Нерпа-то, — застенчиво пояснил черноглазый Юра Вылка, — в моде. Видела нерпу, хочешь, покажу?

То, что нерпа в моде, знал, очевидно, еще до плавания оборотистый эрудит, матрос первой статьи Борис. Расстелив на ступеньках шкуру, он любовался золотистыми переливами меха. Рядом с узкогорлой бутылкой румынского рислинга в руках стоял старик. Он казался старым-старым, с лицом темным и морщинистым, как выветренные скалы его острова. Он был в малице и нерпичьих тобоках на ногах, у узорчатого пояса висел на цепочке нож, а из-под капюшона глядели детские и в то же время все понимающие глаза.

— Ты не знаешь, это пиво? — спросил он, протягивая Саше-механику импортную бутылку.

— Нет, Егор Ильич, не пиво, — ответил Саша и, повернувшись к Борису, сказал: — Привет, негоциант! — и, притянув его за бушлат, тихо добавил: — А ну, катись отсюда…

Старик огорченно помаргивал.

— Не пиво и не водка, — повторил Саша, — это квас, дедушка. А отдавать за него целую нерпичью шкуру этой шкуре нельзя.

— Не пиво — не надо, — сказал дед и вернул бутылку.

Борису, видно, чем-то хотелось загладить вину перед Егором Ильичом, и он решил похвалить его нож.

— Красивый нож, — одобрил Борис. — За такую красоту где-нибудь большие деньги дали бы.

— Не продается, не продается! — отпрянув, растерянно сказал старик.

Мы постарались перевести разговор на другое. Оказалось, что и у Егора Ильича, помимо обычных островных рыболовецких и охотничьих обязанностей, есть еще одна должность: почтальон. Зимой, когда над островом блещут сполохи полярного сияния и ему по-стариковски не спится, он запрягает своих собак — а у него лучшая упряжка на острове — и гонит их за сто километров в Амдерму за почтой.

— Все, — грустно завершил разговор Егор Ильич. — Больше не поеду. Совсем старый стал…

На борту Борис оправдывался:

— Дед же ничего не понял и ничего плохого не подумал. О чем ему вообще думать? Вечером лег, утром встал. Может, еще извиниться меня заставите, мол, так и так, сэр, миль пардон.

— Это идея, — сказал доктор. — Жаль только, что на рассвете снимаемся.

На рассвете мы не снялись, не снялись и на другой день; и еще трое суток, просыпаясь, видели перед собой марсианский рельеф Вайгача: плавный, оглаженный сверху льдом и ветрами, он неожиданно круто, остроконечно обрывался к воде. Где-то там, за этими скалами, нагуливал силу шторм, а здесь, в бухте, оправленной в медное кольцо берегов, — тишина.