Командировка

Ты в какой же путь снарядилася,
Во котору путь, во дороженьку,
Во какие гости незнакомые,
Незнакомые, нежеланные…

Вспомнила ли себя, свое сиротство, свадьбу, мужа, погибшего в войну? Кончилась песня, и прояснилось, разгладилось лицо Марии Тихоновны. Посмотрела озорно и проговорила дробно:

Просватали меня
В четыре окошка,
В доме нету ничего —
Собака да кошка!

Минутами мне казалось, что припевки и прибаутки она сочиняет сама, настолько они автобиографичны, — все будто про нее, про ее молодость. Да хоть эти строчки, смешные и печальные:

Давай говорить,
Чего будем варить;
Один положить — маловато,
Два — жалковато,
Друг на дружку поглядим,
Не харчисто ли едим?

Хозяйкина дочь Нина, пока закипает чайник, показывает мне альбом с фотографиями. Вот Мария Николаевна совсем молодая, с маленькой дочкой на руках, вот группа по-воскресному одетых мужчин на лужайке, среди них Нинин отец — это его предвоенный и последний снимок. Еще Мария Николаевна — стриженая, резко постаревшая, изможденная, у ворота лиловое чернильное пятно. «Это в Германии в лагере снимались после освобождения, другого платья у мамы не было, так мы номера ненавистные на карточках вымарывали». Нина торопится переключить мое внимание на другой снимок: «А здесь мама опять красивая»…

Бабушка вообще-то слышит неважно, а тут услышала:

— Нет, — сказала просто, — красивой не была. Веселой была. За то и любили.

— А ты не слушай, не слушай, что про тебя говорят, — притворно нахмурилась Нина. С матерью отношения у нее сердито-любовные, и Мария Николаевна поддерживает эту шутливую игру:

— Говорите что хотите,
Этим не ославите,
Мои веселенькие глазки
Плакать не заставите!

Нина — женщина деловая, забот у нее полон рот, она делает вид, что мамины сказки и песни ее ничуть не касаются. Однако, забывшись, начинает иногда подпевать, а язычок у нее тоже бойкий. На вопрос, есть ли у них еще в деревне родня, отшучивается:

— У нас родни что городни, а пообедать негде! Давайте чай пить.

После чая Бахтин с Марией Николаевной садятся работать. Бахтин внимательно просматривает разлинованные бухгалтерские бланки с записями. Бабушкины строчки, с точки зрения фольклориста, всего лишь автозапись. Теперь надо будет перезаписывать самому, сверять с прежними текстами, уточнять, выбрасывать повторы. Бахтин вынимает пачку рукописных текстов, размеченных от руки: в каких сборниках встречался текст, где отклонения, варианты. А вот и находка — у солдатской строевой песни появилось начало. Бахтин доволен: уже ради этих четырех строчек стоило лишний раз навестить Марию Николаевну…

Когда мы уходили, было тихо и снежно. Под белыми шляпами, как грибы, спали валуны. В тонкой рубашке их тумана гулял месяц, большие бледные звезды смотрели на нас, как сквозь слюдяные оконца. И лишь электрические полыньи над ближними деревнями напоминали о том, что есть шоссе и электричка и до громадного города рукой подать. Фольклористы обычно ездят по дальним глухим местам.

— Нет, — сказал Бахтин. — Все сложнее. И… проще. У Тихоновой я записал более ста песен, это много. А у Притыкиной — в три раза больше. Семь кассет! А знаешь, где я нашел Клавдию Ивановну Притыкину? В центре Ленинграда. Сама-то она архангельская; овдовев, переехала к дочке, работнице одной ленинградской фабрики. Или вот — приходи ко мне завтра домой.

На другой день у него дома я знакомлюсь с немолодым, но крепким еще и красивым человеком Андреем Ивановичем Каргальским. Ленинградский рабочий-литейщик, больше сорока лет проработавший на одном предприятии, парторг цеха. С Бахтиным знаком по литобъединению при Дворце культуры имени Крупской. Бахтин этим литобъединением руководил, а Каргальский — один из самых старательных кружковцев, всю жизнь пишет рассказы. «Не печатают, — пожаловался он мне, — безъязыкий я, язык, говорят, утратил».

Дар его, случайный и необыкновенный, обнаружился неожиданно. Когда вышла в свет «Тысяча частушек», Бахтин подарил по книжечке каждому кружковцу, и Каргальский вдруг спросил: «Вы и песни собираете? Я кое-что могу вспомнить, хотите послушать?» И запел… былину! «Как во славном городе во Киеве…» Услышать в живом исполнении былину для фольклориста — редчайший случай сегодня, а Каргальский пел про Илью Муромца!.. Пел он на казачий распев, с остановками, повторами, паузами и неожиданными вступлениями, как бы перебивая самого себя, возвращаясь и возвращаясь к одной и той же строке, к одному и тому же драгоценному слову, чтобы, вдоволь налюбовавшись, отдать его, наконец, слушателям. Внимая Каргальскому, понимаешь, почему казаки говорят: «играть песню».