Командировка

— Может, позвоню. И… — он насупился, перестраивал что-то в себе, пиджак шуршал невыносимо, — и спасибо за добрые слова. На добро, как говорится, надо отвечать добром. Вы знаете, как рыба гниет?

— С головы?

— Точно. Не с хвоста, а с головы. Хвост, бывает, еще трепещется, а голова мертва.

— До свиданья.

Меленько затрясся пергамент лица, поклон, еще поклон, ныряние взгляда, улыбка, похожая на крокодилий зевок, — печальная картина, впечатляющее зрелище. Не для нервных. Какой симпатичный, до донышка сожженный человек. Кучка пепла. Так ли?

Живых не хороните, никогда не хороните живых.

Не подписывайте заявлений, протянутых дрожащей рукой.

Где все понять мне, тихо плачу я. У меня самого был почти инфаркт, когда Наталья без предупреждения укатила в ночь. Геройски я перенес его на ногах, до сих пор в левом плече немота и стрелы.

— Первый раз таким вижу Дмитрия Васильевича, — сказала Шура Порецкая.

— А какой он?

Нежный лобик спекся в долгую морщинку.

— Он обычно собранный, вежливый и… мало говорит. Да я и не думала, что он мое имя знает. Иногда с ним здоровалась, а он не отвечал. Пройдет мимо — глаза в потолок. Я со всеми первая здороваюсь, хотя положено мужчинам. Но ведь это производство, тут нет мужчин и женщин.

— Кто это тебе внушил?

— А разве не так?

— Господи прости, уж не сам ли Капитанов брякнул?

Шурочка, с которой мы, как всегда после очередной деловой встречи, обменивались мнениями в коридоре, вспыхнула:

— Что вы ко мне привязались со своим Капитановым? У него жена есть.

— Первая? — уточнил я.

— Знаете, Виктор Андреевич, не от вас бы это слушать.

Все-таки мы уже болтали как старые знакомые.

— Да я его не осуждаю. Я как раз тоже считаю, если одна жена надоела, надо ее менять.

— Фу, как с вами скучно.

— Женщины, Шура, больше ценят таких мужчин, которые, как угри, того гляди, ускользнут. А основательных, положительных дядек они в грош не ставят, считают их в душе за бросовый товар.

— Вас мало любили, Виктор Андреевич, — заметила она с прозорливостью гадалки.

— Верно, — кивнул я, тяжело вздохнув. — Меня обманывали, предавали, спихивали в грязь, выставляли на посм-ешище и любили мало. Можно сказать, вообще не любили. Однако я еще на что-то надеюсь до сих пор. Мечтаю еще иногда о чем-то.

По сочувственному выражению ее глаз я понял: она не разделяет моих надежд, считает их призрачными. Мимо нас, стоящих у окна, спешили люди на обед. Хлопали двери, жужжал лифт. Жаркий день резиново стекал через все щели. Любопытный штришок: Шурочка не оглядывалась, как вчера, не выискивала знакомых, с небрежной улыбкой терпеливо ждала, что я еще выдумаю. И ротик ее был полуоткрыт для того, чтобы не мешкая изречь свое осудительное «Фу!», «Ой!» и прочее. Ей было со мной интересно.

— Знаешь, Шура, — сказал я, — у меня голова болит. Я сейчас пообедаю и уеду в гостиницу. А вечером, может быть, мы погуляем, как ты хотела.

— Это не я хотела, а вы сами — Какая разница?

— После таких слов я никуда с вами не пойду, Я простился с Шурочкой, пообещав найти ее хоть на краю света, услышал в ответ привычное: «Фу, какие пошлости» — и отправился в столовую.

Голова и впрямь болела, и я догадывался от чего.

Как ни обидно — от побоев.

Озираясь с подносом в руках — куда приткнуться? — я заметил за столиком в углу любезного друга Петю Шутова, в одиночестве поедавшего шницель, Только о нем вспомнил — и вот он, тут как тут.

— Не занято?

Шутов видел, как я к нему продвигался, и успел приготовиться Равнодушная ухмылка, мерное движение челюстей. Человекоробот.

— Занято. Гостей жду.

Я отодвинул грязную посуду, расставил свои тарелки, сел. С удовольствием разглядел приличную дулю у него под глазом.

— А как, Петя, насчет матч-реванша?

— Чего?

— Того самого. Вчера-то вас двое было. А как ежели поодиночке?

Он опешил, заморгал, задержал вилку на полдороге ко рту. И вдруг добродушно оскалился:

— Я думал, ты в милицию заявишь. Такие, как ты любят милицию вызывать. Не заявил, значит? Чудно. — Он глядел на меня и наливался смехом, как яблоко соком. — Ишь напудрился, как шлюха вокзальная. Ох, умру! Матч-реванш? Какой тебе реванш, если у меня сердце остыло.

«Он мне не враг, — подумал я, — он мне друг».

— Слушай-ка, Петя-книгочей, а что, если я вот эту тарелку дорогого горохового супа не пожалею и вмажу ее — тебе в харю? Что ты об этом думаешь?

— Это серьезно?

— Шутя вылью. Для смеху.

— Куда прийти?

— В восемь вечера ко мне в номер. Только один, без шпаны. Или одному непривычно?

Шутов хмуро, растерянно кивнул, залпом выпил стакан компоту, двинул к выходу. Походка пружинистая, нервная, враскачку, как у гепарда. Руки вразброс. Не оглянулся.

И еще одно было у меня свидание в столовой — с Шацкой Елизаветой Марковной. Ну, не свидание, так, обмен любезностями. Я выходил, бережно баюкая боль в затылке, она входила, неся на лице светскую небрежность.

— Прибор все еще не работает, — сообщил я поспешно.

— Мне-то какое дело, любезный?

Ишь, как по-дворянски.

— Приятного аппетита.

— Всего хорошего.

Теперь в гостиницу, поспать бы часика потора, с Натальей потрепаться… Быстрее, быстрее…