Командиры мужают в боях

Мне даже жалко стало Андрея Григорьевича, вроде бы не лошадь загнал, а его самого обидел.

И еще одна черта в характере Андрея Григорьевича сразу бросилась мне в глаза: любил он поговорить. И не просто поговорить, а так, чтобы и себя между прочим показать. Начинал Муха свой, по сути, один и тот же рассказ обычно вопросом:

— А вы бачили кино «Сорочинская ярмарка»?

Независимо от того, какой следовал ответ, Муха продолжал:

— Так ото ж послухайтэ…

И он старался как можно небрежнее, вроде бы так, между прочим, поведать о том, что являлось предметом его гордости: картину снимали в Сорочинцах, в его родном селе. И волы, на которых Хивря ехала на ярмарку, были его, Мухи, волы. По словам Андрея Григорьевича, ему даже денег дали, чтобы «запечатлеть» их.

Когда мы проходили через родные места Мухи, я отпустил его на несколько дней домой. Вернулся он опечаленный: сад порублен, дом разрушен, хозяйство разорено фашистами.

Муха не умел скрывать свои чувства. Он весь, что называется, нараспашку, и по лицу его нетрудно было понять, что творилось у него на душе. Когда после неудачного наступления на Харьков мы в середине лета сорок второго года отходили, Муха оказался без лошади и в кровь сбил себе ноги. Марш был тяжелым, люди засыпали на ходу. Муха страшно боялся отстать. Бывало, в минуту короткого отдыха подковыляет ко мне, в глазах мольба:

— Товарищ старший лейтенант, а когда, в какую сторону мы пойдем дальше?

Я говорил ему, в каком направлении. И он, припадая то на одну, то на другую ногу, тут же пускался в путь — потом мы его нагоняли. Так и дошел вместе со всеми.

В районе станции Приколотная противник массированными налетами бомбардировочной авиации рассеял наши войска.

Генерал Родимцев вызвал к себе на НП нескольких командиров, в том числе и меня. Под наблюдательный пункт комдива был отрыт окоп, к которому тонкими змейками тянулись провода и в котором, кроме связиста, никого больше не было. Александр Ильич стоял, низко согнувшись, и, крепко прижимая к уху трубку, разговаривал с кем-то по телефону. Припекало по-июльскому жаркое солнце. Зной. Духота. Казалось, серая завеса пыли тяжело давит на плечи. Края суконной пилотки Родимцева потемнели от пота. Такая же полоска окаймляла рукава его гимнастерки. Закончив разговор, он выпрямился. Обветренное, загоревшее лицо его было усталым, каким-то посеревшим, резкая морщина прорезала лоб. Глаза воспаленные. Чувствовалось, что генерал давно уже не спал. Он окинул быстрым внимательным взглядом каждого из нас.

— Ну что, драпаем, шайтан вас дери?

Это было его любимое словечко, и в зависимости от обстоятельств оно звучало в устах Александра Ильича по-разному. Голос у него был сердитый, и по тому, как он смотрел, я понял, что на сердце у него тяжело.

— Чего молчите? Вешать голову рано, — заговорил Родимцев. — Нам приказано занять оборону и задержать противника на этом рубеже. Во вчерашней суматохе часть людей могла отбиться от своих подразделений. Нужно быстро объехать в радиусе примерно двадцати — двадцати пяти километров населенные пункты…

Привычным движением развернув планшет, Родимцев каждому из нас указал на карте, в какие именно пункты кто должен ехать.

— Кого встретите, направляйте вот сюда. — Комдив ткнул пальцем в место, обозначенное кружочком. — Здесь сборный пункт. К исходу дня вернуться и доложить мне…

В сопровождении Мухи я немедленно отправился в указанные пункты. Теперь я понимаю, в какую сложную ситуацию попал тогда Родимцев и каково ему было давать нам приказание разыскать отставших от своих подразделений бойцов. Комдив не скрывал от нас своего состояния.

В то же время он нашел такие убедительные слова и такой тон, которые дали нам понять, что вешать нос нельзя ни при каких обстоятельствах, напротив, командир неизменно должен быть подтянут и думать прежде всего о том, чтобы действовать, действовать обдуманно, не теряя инициативы, уверенности в своих силах и силах солдат.

Но это я уже немного отвлекся…

Как-то Иван Аникеевич Самчук вызвал меня к телефону и потребовал доложить обстановку. Потом попросил передать трубку Ракчееву и, судя по ответам Михаила Ильича, расспрашивал о том же, что и меня. Не доверяет? Нет. Иначе не сделал бы комбатом. Просто, видно, проверял, правильно ли ориентируется новоиспеченный комбат в происходящем. И я нисколько не обиделся на него. Самчук и впредь вызывал меня к телефону, часто бывал в батальоне, обходил боевые порядки, подсказывал, как лучше, эффективнее организовать взаимодействие. Каждый такой разговор, каждая встреча с Иваном Аникеевичем были для меня предметным уроком, своеобразной формой передачи опыта старшего командира младшему.

Вспоминается такой случай.

Когда положение на Северо-Донецком плацдарме стабилизовалось, Иван Аникеевич потребовал через штаб полка, чтобы комбаты представили подробные схемы районов обороны батальонов. Мы сделали такую схему. Обозначили на ней передний край, все огневые точки, вплоть до ручного пулемета, подписали, и я отправил ее в штаб полка.