Командиры седеют рано

— Право оценивать дано каждому. И ты меня тоже оценил. И выходит, у нас точки зрения разные. У меня они идут от передовицы — согласен. А у тебя откуда?

— Ну ты брось антимонию разводить. Контрреволюцию не пришьешь. Не те времена!

— Ты не увиливай. Ответь, какому ты богу молишься? Я стараюсь жить по моральному кодексу. Я верю: если все так будут жить — лучшего счастья на земле не надо.

— А я не хочу молиться никаким богам. У меня своя голова на плечах. Я хочу жить своим умом. Я верю в коммунизм. Я, если надо, жизнь отдам за Родину не задумываясь. Но мне надоели эти однообразные, застревающие в зубах истины. И кодексом я готов руководствоваться, но по-своему, без… без буквоедства, без этого надоедливого напоминания.

Панаев улыбнулся:

— Ты очень точно сказал: кодексом руководствуешься по-своему. Для меня он открывает все, толкает вперед: иди, действуй, твори! А для тебя кодекс, видно, — сдерживающий фактор. Смотришь ты в него и видишь: это нельзя, это нельзя и это нельзя. Вспомни, как ты с ножом на меня чуть не кинулся. Для меня человек человеку — друг. Я водой поделился. А на тебя эти слова действуют как смирительная рубашка. Ты им подчиняешься, и не больше. Ох если б не эти слова, лежал бы я сейчас в песке с распоротым брюхом!

— Ну ладно, будешь теперь вспоминать глупый случай, — с укором сказал Яновский. — Жажда людей с ума сводит. Кончай философствовать. Давай лучше подумаем, что дальше делать.

— Что делать — ясно. Дождемся ночи — и в путь. Завтра выйдем в район учений. Встретим наших.

Разговор утомил их. Они долго лежали молча, Панаев думал: «Ни одна болезнь так быстро не скручивает человека, как жажда. Безводье, оказывается, страшнее любого недуга. Еще вчера мы были здоровенными, а сегодня вот лежим не в состоянии двинуть ни ногой, ни рукой. Если бы с умом расходовали силы, хватило бы надолго. А то бросились бежать, как сумасшедшие, к этому вертолету — в самый зной, надорвались от перенапряжения. Надо было лежать. Двигаться только ночью. Теперь мы в одну ночь едва ли добредем до района учений. А через несколько дней прекратятся поиски. Сколько можно искать? Подумают, что нас занесло песком во время бури. Все Кара-Кумы не перетрясешь! Может, жить осталось не больше суток. Этот день и ночь. Завтрашний день будет последним. До вечера не протянем. Сгорим».

Яновский толкнул Василия локтем в бок:

— Панаев, спать нельзя. Прилетит вертолет — не услышим. Давай говорить.

— О чем?

— Ну разное. Лишь бы не спать. Расскажи свою биографию.

«Биографию, — подумал Василий. — Пожалуй, самое время подвести итог жизни. Да, короткой оказалась у меня биография! Родился, прожил двадцать лет и умер… Яновский прав — спать нельзя. Могут еще раз прилететь».

Панаев стал рассказывать не спеша, с долгими паузами. Мешала сухость во рту, тяготила усталость. Он говорил только потому, что нужно было не спать:

— Родился я в Харькове. Что за город — не знаю. Не видел его. Отец погиб в сорок первом, а мать умерла в сорок третьем. Меня отдали в детский дом. Детдом переехал в Ташкент. Там я и вырос. Друзья были разные — и хорошие, и плохие. Когда подрос, все меня куда-то тянуло. Хотелось увидеть настоящую, яркую жизнь. Она мне представлялась как на картине у базарных фотографов. Видал? Большой разрисованный холст, а на нем — море, корабль, скалы, тоннель. Из тоннеля вырвался поезд. Самолет в небе. А по бокам вазы с цветами. Вот к такой красоте меня и тянуло. Несколько раз убегал из детдома. Побывал в воровской компании, по карманам лазил, не понравилось. Жалко стало тех, кого обворовывали. Получит человек зарплату, несет домой, а ее вытащили! Как он будет жить? Чем станет детей кормить? Всегда мне почему-то дети голодные представлялись. Не вышел из меня вор. Не нашел я жизни, как на картине у фотографа. Вернулся в детский дом. Была у нас там слесарная мастерская. Занимался с нами мастер Александр Николаевич. Молодой. Мы его просто Сашей звали. Не обижался. К пацанам относился хорошо. Любил говорить: «Каждый человек — кузнец своего счастья» и еще: «На трудовом человеке мир держится». Привязался я к нему. За образец себе взял. А потом вдруг открылось, что наши поделки, те, что мы в мастерской делали, Саша на базаре продавал: эксплуатировал нас. Очень мне было обидно. Плакал даже ночью. Ну почему хороший человек подлецом оказался? Вот так я и рос. Поступил в школу ФЗО. Работал на Ташкентском сельмашзаводе. И всегда у меня в памяти Саша стоял. Всегда мне было страшно потерять кого-нибудь из товарищей. Боялся, как бы хороший человек на пакость не сбился. Очень больно терять хороших людей. Вот я и говорил правду в глаза. Многие меня не любили за это. Но когда проходили выборы в комсомольский комитет или в профком, обязательно меня выдвигали и голосовали единогласно. Вот так. Ну а об армии ты все знаешь. С первого дня вместе. Давай теперь ты…

Яновский попытался заговорить, но из пересохшего горла послышалось только хрипение. Откашлялся. Спросил:

— Может, попьем?

— Нет. Об этом забудь.