Командор

Конечно, я читал фантастику в те времена, когда читал вообще, но ни разу не задумывался, что жизнь порою бывает куда фантастичнее любого романа, да только фантастичность эта натуральна до омерзения. Стали бы Стивенсоны и Саббатини описывать в романтических красках флибустьерские похождения, доведись им испытать такую жизнь на своей шкуре! Слишком уж много грязи и вони, не говоря уже о крови. Про такое еще можно читать… но только не видеть!

И все равно я сумел пройти и через это, уцелеть в жестоком и практически безнадежном бою, испытать все «радости» человека, которого болтает в жалкой шлюпке в открытом моря, был чудом спасен… чтобы при очередном повороте судьбы превратиться в раба.

По-моему, это уж слишком. Я никогда всерьез не задумывался о рабстве. Оно исчезло задолго до моего рождения, даже его сталинско-бериевский запоздалый рецидив, и уже поэтому казалось абстрактным понятием, наподобие крепостничества. Тем неожиданнее оказался удар. Правда, рабом я стал не в Древнем Египте, а в более цивилизованные времена на плантациях неподалеку от рабыни Изауры. Но хрен редьки не слаще.

В довершении всех бед мой хозяин оказался самым натуральным извергом. В первый же день каждого из нас, восьмерых экземпляров говорящей рабочей скотины, по несколько раз пребольно стеганули бичом. Просто так, для острастки. И предупредили, что в случае малейшего неповиновения будет во много раз хуже и больнее. А на третий день у нас на глазах до полусмерти избили одного негра — он, мол, не так взглянул на хозяина, когда тот забавы ради съездил бедолаге стеком по лицу.

Даже на нашем злосчастном острове было лучше. Пусть нас подстерегала смерть, но там мы были свободными людьми и в нашей власти было распоряжаться собственной судьбой. К тому же с нами был Кабанов со своими десантниками, и это давало надежду выбраться живыми из любой переделки. Сейчас же, как назло, все три уцелевших спецназовца оказались вместе с Кабановым неизвестно где. Не знаю, как там с ними обращаются, но три профессиональных киллера — это сила. Еще неизвестно, не придется ли плантатору проклянуть тот день и час, когда он решил прикупить на аукционе московитов.

В сущности, то была моя единственная надежда. В покорность Командора я не верил и никогда не поверю. И не зря он держался так спокойно во время нашего заточения и продажи… Насколько я знаю Сергея, он и лишней секунды не останется в неволе, подвернись ему хоть малейшая возможность для побега. Наверняка его сдерживают лишь незажившие раны. А когда наберется сил, он тем или иным способом вырвется с плантации. Тихо или с шумом, но вырвется. И совсем не верится, что наш Командор забудет про своих, и каким-либо способом не выручит и нас. Я уже дошел до того, что согласен даже уйти в партизаны и бить британцев где только удастся, лишь бы не быть в рабстве у этих самодовольных скотов! И не из-за какой-то там моей особой воинственности — я никогда не испытывал тяги к подобного рода приключениям, — а чтобы меня в буквальном смысле не забили на плантации, как мамонта.

Но дни шли за днями, а освобождение все не приходило. Корабельный токарь Ардылов оказался мастером на все руки, и не прошло и недели, как хозяин забрал его в дом. Там наш товарищ занялся вырезанием всяких поделок из дерева. Не знаю, куда хозяин потом всю его продукцию сбывал, но прибыль с этого, безусловно, имел, и наверняка немалую. Не зря же Ардылову предоставили отличные, с точки зрения раба, условия — и каморка у него была своя, и кормили его немного лучше, и надсмотрщик за спиной не стоял…

Нам же приходилось куда тяжелее. Мастерить что-либо своими руками мы были просто не приучены, и использовали нас исключительно на уборке сахарного тростника наравне с неграми. Да и тут мы здорово отставали от черных, и редкий день обходился без минимум двух-трех ударов бича по голой спине. Даже спать приходилось большей частью на животе.

— Так дальше продолжаться не может, — к концу второй недели заявил мне Рдецкий, когда мы с ним сидели, давясь обеденной бурдой. — Тут нас всех забьют, как собак. Даже не как собак, а как бессловесных кроликов. Мы что, и дальше будем покорно ждать своей очереди?

— А что мы можем сделать? — спросил я. — Не апеллировать же к суду с просьбой о смягчении приговора!

— Да, суды здесь покруче наших, — согласился Гриф. — В родной тюрьме сидеть было бы куда приятнее.

Естественно — ему-то что тюрьма, что санаторий. Здесь о прошлом Рдецкого не знали, а если бы узнали, то могли и вздернуть без разговоров. Другие времена, другие нравы. Вслух я сказал:

— Со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Жаловаться можно сколько угодно — от этого ничего не изменится.

— Действовать надо. — В глазах Грифа мелькнула ненависть. — Я бы и от своих такого не потерпел, а от чужих терпеть тем более не собираюсь. Загнуться от приговора за несовершенные дела…

— А за совершенные разве легче? — поддел я его. — Что ты предлагаешь?

— Что тут еще можно предложить? Побег, — смерив меня оценивающим взглядом, ответил Гриф.