Комар живет, пока поет (Повести)

— Критик Примаренков блистательно доказал, что колония трудных подростков, о которой пишет Макаренко, якобы педагог, на самом деле была притоном гомосексуалистов для высших правителей страны!

— Как? — Я даже подскочил. — Но Макаренко же их перевоспитывал!..

— В правильном ключе!

Вот как развивается сейчас литературоведение — семимильными шагами!

— М-да... И кто же... гомосексуалист... туда приезжал?

— Буквально все! Калинин! Бухарин! Без сомнения — Ежов. Конечно же, Максим Горький, ну, это подтверждается даже документально. Вот так.

— И... что?

— И то! Поэтому книги Макаренко выходили миллионным тиражом!

— М-да. А мы-то здесь при чем?

— При том же! Те же самые флаги на тех же башнях!

— То есть — что?

— То есть — то. Вся мировая политика, ну, и, разумеется, культура контролируются ими!

— Давно?

— Всегда.

— Но как же раньше было? Я и не знал!

— Только не надо считать меня за идиота! — вскричал Ширшович. — Все было — только тайно. И ты прекрасно это знаешь!

— Я?..

— Сколько ты выпустил книг? И помалкивай! Не надо строить из себя наивного идиота!

— ...каким я, видимо, и являюсь.

То-то последнее время у меня на глазах происходили непонятные взлеты непонятных людей, вчерашние приготовишки объявлялись гениями, объезжали мир, а ты как числился скромным середнячком, так и остался... Спасибо Ширшовичу — открыл глаза!

— Но ведь Горький — известный бабник!

— Сам ты бабник, — презрительно проговорил он. — А, надеюсь, известно тебе, что Радищев был сифилитиком?

— Примаренков установил?

— Да нет! В книге написано. «Путешествие из Петербурга в Москву» называется.

— Мда-а...

Словно ошпаренный, я вышел от него.

Делиться больше не с кем — рассказал все жене.

— Ну что ж... раз так надо... — безжалостно произнесла она.

— И... как Радищев — тоже?

— До Радищева тебе далеко!

Да, человеку обычному в наши дни ничего не светит! И никогда не светило!

— Но ты уверена, что если бы... удалось, я, точно бы, стал преуспевающим автором?

— С тобой — ни в чем нельзя быть уверенным! — вскричала жена.

Через два дня, когда я вернулся с прогулки, она встретила меня радостно:

— Тебе звонили... из этой самой... колонии подростков!

— Как?! И что?

— Просили выступить.

— В качестве кого?

— Сказали, что ты сам все знаешь. Ты что, никогда не выступал?

— В колонии — нет. А кто звонил?

— Воспитатель Савчук. Голос молодой, ломкий. Сказал, что заплатят.

— Да? И когда?

— Завтра. В семь выступление, потом — танцы.

— Замечательно!

Утром перелистал «Флаги на башнях». Врет все Примаренков. Не может быть! И что я — Максим Горький? Зачем я им?

К вечеру стал собираться. Непонятно даже, какой галстук надеть.

— Ладно уж, не ходи, — вздохнула жена.

За убогого меня считает! Нет уж, пойду! Я им их «флаги на башнях» поотрываю, а там хоть трава не расти!

...Поздней ночью, прикрыв спящего завуча одеялом, я вышел в канцелярию, позвонил жене.

— Ну что? — проговорила глухо она.

— Ничего страшного. В смысле, воспитатель Савчук — обычная женщина. Причем неплохая.

— Идиот! Опять за старое! — Жена бросила трубку.

Так что не удалось повторить путь Максима Горького — если, конечно, это был его путь. Насчет Радищева пока не зарекаюсь, но откуда ж знать — повезет, не повезет?

Стакан горя

Под эти воспоминания я снова задремал, но тут дунуло холодом, хлопнула дверь, и ко мне, бодро цокая, приблизился пес — свежий, холодный после прогулки, с ярким веселым взглядом. Хоть кому-то везет!

— Эта... не звонила? — вскользь поинтересовалась жена. Имелась в виду дочь.

— Нет, не звонила.

— В такой-то хоть день могла бы позвонить!

— Да она и не знает!

— Ну что ж... поехали.

И потянулся этот грустный маршрут.

Когда-то мы этим маршрутом отвозили-привозили дочь, на выходные забирая у деда с бабкой. В воскресенье отвозили — не до нее. Своя жизнь слишком радовала. Дорадовались! Вот — результат!

Впрочем, надо добавить, что и к деду с бабкой, вырастившим ее, она тоже не прониклась особой нежностью: не в воспитании тут дело!

Помню, как она, толстая, неуклюжая, сидела напротив меня на таком же толстом, надутом автобусном сиденье. Не могу сказать, что было особенно спокойно каждое воскресенье увозить ее: совесть в нас, видимо, начинала уже пробуждаться... но так, видимо, и не пробудилась. Помню, как рвало сердце, когда она говорила серьезно и вдумчиво: «Нет, не буду телевизор смотреть: так время очень быстро летит!» И после этого — все равно отвозили! Помню, как я вложил в рот сложенные автобусные билеты, закрывал и раскрывал губы с листиками, пытаясь ее развеселить. «Уточка!» — улыбнулась она. Помню, как вспыхнула радость: значит, мыслит образно, соображает, значит, все станет хорошо!.. Стало!

Но, судя по последним мыслям, главное все-таки не воспитание? Все не главное — судя по последнему!

Вот здесь мы как раз тогда и ехали...

И в электричке в хмурый ноябрьский день оказалось битком! Неужто все на кладбище?!