Комар живет, пока поет (Повести)

И как тут прикажете пробираться? Боком? «Твои дела!» Хозяева снуло глядели из-за тонированных стекол... «Это еще кто?» Я их не интересовал — даже как субъект убийства. На лестнице сунул руку в ящик. Вытащил конверт... Не деньги, увы, и даже — не напоминание о них! Какой-то текст... Я тупо смотрел... «Нравится — не нравится, спи, моя красавица!» И все? Как это понимать?.. Корректура? Да нет! Это ответ на мои отчаянные просьбы — выслать хоть какие-то деньги!.. Ответ! «Спи, моя красавица!» И ответ абсолютно в жанре — не сборник же трубадуров ты составлял, и вспоминать о благородстве тут даже глупо... «Спи, моя красавица!» Я выбросил бумажку.

Войдя, я долго сидел в кресле в прихожей. Может, хоть сейчас позвонит?.. Тихо! И пес как-то придавленно спит, и на него давит!

И главное, чего я боюсь, — чтобы не позвонил мой лучший, единственный друг! Удивительное, конечно, желание, но я уже больше не могу с ним разговаривать бодро, как будто бы все отлично и просто у меня нет времени вернуть ему сорок тысяч, и притом я будто бы легкомысленно не понимаю, что те сорок тысяч — это уже не теперешние сорок! Тишина. И за это спасибо ему.

Звонок! Праздничный гул в трубке — и голос известной светской львицы:

— Ну, где же ты?

— А что?

— Ты же обещал!.. День рождения!

Ах, да!

При разъезде гостей мне досталась одинокая красавица — теперь уже одинокая! — о которой я когда-то мечтал... Теперь я вздрогнул, провожая ее, лишь тогда, когда почувствовал, что в кармане всего одна перчатка вместо двух! Так... этого еще не хватало! Ползти обратно? А как же красавица? Ладно, так и быть, благородно доведу ее до стоянки — и помчусь обратно, искать перчатушку! А как же?

«...Прости, ты не сердишься, что я не приглашаю тебя домой?» Не сержусь? Да я бы ее убил, если бы пригласила!

Часа, наверное полтора я ползал по бульвару... Ничего! Ну, почему, почему так надо, чтобы все сразу?.. Сам все делаешь! Ослабел.

Во дворе стоял единственный «мерседес», но зато самый омерзительный — с темными стеклами, как бы глухой, как подводная лодка, с тусклым зеленоватым светом внутри. Газует прямо мне в нос! И не протиснуться! И не шелохнется!

Я жахнул в переднее стекло ключами. Существо подняло голову. Я приподнял кепочку и прошел.

Ну, что? Можно наконец ложиться — или подождем?

Звонок. Та-ак... Я огляделся, взял старую, пятидесятых годов, настольную лампу... Недавно кинул ее в жену — с тех пор не горит. Не жалко. Я выдернул ее из штепселя и вынес в прихожую.

Гость темнел в темноте... вытянул руку.

— Ну, ты...

— Я! Я! — Я дважды жахнул его лампой, потом захлопнул перед его носом дверь. Тишина... видимо, думает. Я включил лампу — и неожиданно она загорелась... Вот и чудо!

Я решил лечь спать и, почти заснув, услышал, как уезжает машина.

Осень, переходящая в лето

Но друг все-таки позвонил!

«Ах так! — услышав наконец его голос, взбеленился я. — Мало ему? Ну, что же! Попрошу у него сейчас в долг еще полторы сотни тысяч рублей, чтобы он понял, что такое настоящая дружба!»

Но он сказал:

— Слышал, организуется круиз по Эгейскому морю?

— Слышал. И что?

— Тебя нет в списке.

— Так я и думал. И что?

— Ну и что думаешь делать?

...А что? Раньше надо было думать, когда давали места! Каких мест только не было! «Смелый писатель»! «Смелый писатель — этот тот, который смело говорит то, что и так всем уже известно».

Вот и дошутился!

...Писатель-прогрессист, верящий в будущее, — тем более считалось, оно наступило... ведь ясно было указано: «Прикоснуться к мечте!» Прикоснулся?.. Побрезговал? Ну, о чем же жалеть теперь? Отдыхай, любимец валидола! Спи, на радость людям!

...Правда, когда приезжал организатор круиза, Урман, он заходил, и я даже, напившись, подарил ему мне не нужный баян, тоже мне подаренный. Повеселились! Но помню и свой холодный расчет. «Сыграй, мой баян!»... Но, похоже, — не сыграл!

— Перезвоню! — не дождавшись вразумительной моей речи, рявкнул мой друг и повесил трубку.

Не то что поверить — я даже представить не мог, что где-то сейчас существует лето и имеет какое-то отношение ко мне. Сидя в валенках, душегрейке, я тупо смотрел в заледенелый двор. Снова задребезжал звонок. Я медленно поднял трубку.

— Собирайся! — рявкнул мой друг.

Новые, незнакомые города, о которых столько слышал и мечтал, любят появляться неожиданно, как бы ни с того ни с сего выскакивать из холодной мглы, причем в неожиданном ракурсе, как бы раскинувшись домиками по вертикальной стене, — самолет заходил на посадку, ложился на крыло.

У москвича, сидящего передо мной, вдруг пронзило лучом солнца ухо, оно стало рубиновым и прозрачным.

— Афины! — выдохнул обладатель уха, прилипнув лбом к иллюминатору.

Афины!

Как всегда после приземления, все казалось фильмом без звука: уши после посадки еще не откупорились.

Утыканный мачтами яхт берег от Афин до Пирея. Плоские, как ступени, крыши, поднимающиеся на холмы. Серое небо и — вдоль шоссе — сплошные деревца с темно-зелеными глянцевыми листьями и ярко-желтыми мандаринами — их едва ли не больше, чем листьев.