Комар живет, пока поет

Вспомнили, что шел тогда дождь. Стаканы сеялки открываются периодически, от вращения колеса. А в дождь земля мокрая, и временами колесо не крутится, а скользит юзом, и стаканы не открываются, и таким образом могло высыпаться меньшее количество зерен на погонный метр. От сотни мешков осталось два. Потянут на тюрьму? Кинув на них последний взгляд, мы пошли по полю домой – подготовиться к встрече с комиссией. Помню, был красивый восход.

Просо уже проклюнулось: всходы были красивые, дружные. Помню – это больше всего меня мучило: как же они будут тут без меня, ведь столько еще работы с ними, до сбора урожая! Неужто не увижу этого?

Алевтина сказала мне: “Давай я возьму сейчас бабушкино варенье, и мы зайдем к Кучумову с угощеньем к утреннему чаю. Он мужик хороший и, кроме того, многим обязан моему отцу”. – “Нет!” – “Эх ты, – Алевтина говорит, – как был вахлак деревенский, так и есть!” Мы пришли домой, и почти тут же за нами прибежал дурачок Веня – он был на станции кем-то вроде курьера. Почему-то комиссия вышла не вся, а только двое

– Кучумов и еще один, со счетами и линейкой. “Остальных в Казань отозвали”, – хмуро Косушкин мне сообщил. Хорошо это или плохо?

Наверное, хорошо. Все поле облазили. Каждый стебель сосчитали. И

Кучумов написал: “Всходы соответствуют норме”. Вечером Алевтина мне говорит: “Ну теперь-то мы хоть зайдем к нему? Человек нас спас”. -

“Нет”, – сказал я. Теперь об этом жалею. Вскоре Кучумов ушел в армию и погиб. Страдал я от характера своего. Понимал, что стеснительность моя порой в грубость, а порой и в хамство переходит, в нежелание с людьми говорить. Так и осталось!

Косушкин с особым значением мне руку пожал – от него это подарок: суровый был человек. Рассказывали о нем: “Приходит он домой на обед.

Молчит. Жена суетится, бегает. Знает уже, что чуть не по нем – гроза! И вот как-то раз – щей горячих налила ему, стопку поставила.

Хлеб. Сидит, не ест. „Коля! Ты чего?” В ответ – ни звука! Прошло минут пять. Молча встал. Вышел и дверью грохнул… Оказалось, ложку не положила ему!” Так что симпатия такого человека дорого стоит! Вскоре тоже на фронт ушел. Без него совсем трудно стало.

В августе – как раз посевы нужно было убирать – приходит приказ: всех работоспособных мужчин отправить за Волгу, на строительство оборонительных рубежей. Что все бросается здесь – даже не обсуждается. Враг уже близко подошел.

Собрали в Казани всех – в основном стариков, составили списки. Меня назначили командиром сотни. Заместителем я сделать попросил моего друга Талипа, нашего лаборанта. Ему уже за шестьдесят было, но каждый год у него по ребенку рождалось. “Работаю понемножку ночами!”

– скромно говорил.

Посадили нас в грузовики и отвезли за Волгу, в голую степь. “Здесь будете работать”. – “А жить?” – “Стройте, – Маркелов нам говорит, военный инженер, – ройте блиндажи, долговременные огневые точки – и будет у вас крыша над головой. А пока еще тепло, в поле поживете”.

Стали мы землю рыть, строить траншеи, укрепления. И страшные дожди тут пошли. Земля тяжелая, к лопате липнет – не отбросишь ее, приходится руками снимать. Греться негде, сушиться негде. Первое время мы ходили еще в деревню ночевать, за семь километров. Потом так уже уставали, что спали в вырытых ямах – одежду какую-нибудь постелешь и спишь. Считали, сколько дней еще осталось до возвращения

– вначале сказали, что на месяц нас посылают. И вот – последний рабочий день. Все уже радостно домой собираются, и тут на вечернем построении объявляют: все остаются еще на два месяца. Ну, тут волнения, конечно, начались, у женщин – слезы. Говорят мне мои: “Ты начальник нашей сотни, иди Маркелову скажи, чтобы на два дня домой отпустил – помыться и теплые вещи взять. Морозы ведь начинаются”.

Передаю эту просьбу Маркелову, тот начинает кричать: “Это дезертирство! Покидать строительство оборонного рубежа – преступление!” Вышел я от него. Как у нас в Березовке говорили:

“Словно меду напилса!” Пересказал все нашим. Молча разошлись. Но потом, видно, опять где-то собрались. Утром будит меня Талип мой – бледный как смерть: “Егор Иваныч! Беда! Вся наша сотня ушла!”

Маркелов меня, скрючась, встретил – обострение язвы у него. Сипел только: “Ответишь! Ответишь!” К счастью, связь с городом не работала. Но Маркелов поручил заместителю своему в город меня везти, когда машина приедет. Помню последнюю ночь – темную, морозную. На звезды смотрел. И сказал, помню, себе: “Если останусь жив – обязательно все созвездия выучу!”

Тут я оторвался от чтения, даже с досадой. Не только потому, что свет в автобусе тускл и глаза заболели, а из-за отца! Кто о чем, а вшивый о бане! Человек, может, больше детей своих никогда не увидит, а в последнюю ночь о том думает, что знаний недобрал! Ну что это за чудовище?.. А впрочем, я кусок его рукописи для бодрости взял. Его шкура все выдержала. А моя не выдержит, что ль?! Продолжил чтение.

Под утро сквозь дремоту слышу – машина. И какие-то радостные голоса.