Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

Портвейн превратился в лёд, бутылки даже треснули от мороза. Саша Цветков смеётся:

— Досадно? А у меня цела! Я коньяк взял! — Подбрасывает над головой и ловко ловит бутылку.

Первый глоток предлагается Потрошителю.

— За Мишу Семёнова! — провозглашает Цветков.

— За Колю Студеникина!

— За Власа Новоуспенского!

Пьём за товарищей, убитых красногвардейцами Пудовочкина, пьём за погибших сейчас, передаём бутылку друг другу. Мы слегка опьянели. Ругаем убийц самыми страшными ругательствами.

— Если не победим, — вырывается у Джека, — чем при красных жить… лучше застрелиться!

— А я к ним с того света приходить буду… — сдавленно–ломким от чувства голосом выдыхает Осокин, — я сниться им буду, я в их снах убивать их буду, чтоб в холодном поту просыпались! Так я их ненавижу…

Саша Цветков обнял Петю. Мне хочется обнять их обоих. Я чувствую: внутри каждого из нас — одно.

Молчим — но как пронзительно–кричаще наше молчание! Молчание — это оглушающая, неизбывная ненависть к красным.

***

Сколько времени не двинулся никто из нас?

Наконец:

— Кончайте заупокойную! — это Селезнёв.

Встряхнулись, толкаем друг друга, стремясь согреться.

— А я вот что… — посмеивается Вячка, плутовски подмигивает то мне, то Потрошителю, то Осокину. — От отца получил весточку… Для меня переданы деньги… да вот-с!.. одному саратовскому кооператору. Он остановился в «Биржевой». Сменят нас тут, вернёмся в город — я к нему. Беру деньги и всех веду в «Люкс»!

— Анекдот, как и митральезы! — остудил Джек Потрошитель.

— Это почему? — вскинулся Билетов. — Да, я слышал про митральезы не давеча, а ещё примерно в сентябре. Но ведь это правда!

Передразнивая Вячку, Селезнёв издал губами неприличный звук. Хохочем. Билетов ругается, сплёвывает, машет руками. Божится, что его действительно ждут деньги у кооператора, что мы их прокутим, как только окажемся в городе.

— Ну? — поочерёдно хватает нас за плечи. — Что ты закажешь, ну?!

В конце концов мы поддались.

— Я — поджаристые котлеты, чтоб шипели, с хреном… — мечтательно говорит Селезнёв, — и яблочного ликёрцу…

— Я — бульон, голубцы в соусе и какого–нибудь красного вина, — сообщает Осокин. — А лучше б всего — вишнёвки горячей с мёдом.

— А Лёнька, немецкая душа, что?! — восклицает Билетов, причмокивает, заглядывает мне в лицо. Остальные тоже смотрят с любопытством. — Небось, русский борщ и пельмени?

— Он закажет, — объявляет Осокин, — хитрые няни, какие готовили у Собакевича.

— Ха–ха–ха!!! — всем ужасно смешно. Чувствую, что друзьям как–то даже очень приятно за меня, будто вдруг открылось нечто хорошее, чего во мне не предполагали.

— Я рекомендовал бы Лёне груздяночку с телячьей вырезкой, — улыбается

Саша Цветков, — а пить — что будет. С напитками теперь туго.

Так и не успеваю решить, чего бы я заказал: у Билетова пропало терпение; кричит:

— А потом пойдём к женщинам!

— О–оо–хо-хо–хо!! — от смеха падаю на бок. «К женщинам!» Я-то знаю, как развязный, нахальный Вячка теряется, ни с одной заговорить не может. Встанет к ней боком, уставится на носки ботинок. И куда только девается вся его бесцеремонность?

Его физиономия красней свёклы. Сипя, втягивает в себя воздух, выдыхает с бешенством:

— Ах, ты так… — Ему хочется изругать меня как можно обиднее, но тут Джек Потрошитель произносит:

— Артиллерия!

* * *

Вглядываемся в снежную даль. Там скопление человеческих фигурок, лошади, какая–то возня. Лошадей отводят от чего–то чёрного: это, кажется, не сани.

— Рассредоточьтесь! — кричит нам Паштанов из окопчика.

Разбегаемся по нашим ямам в снегу…

Вдалеке рокотнуло, переходя в надсадный, с шипением, с режущим присвистом вой. Рвануло позади правого фланга, словно небывало свирепо грохнул гром. Как страшно встал грязно–зеленоватый «тополь» разрыва! Ужас вжимает меня в окопчик. Эх, был бы он не в снегу, а в земле! Хватаю лопатку и рою, рою. Удалось углубиться в промёрзшую землю дюймов на десять, не больше…

Рвануло впереди нас. Потом — позади, но так близко, что на минуту заложило уши. Кислая едкая вонь сгоревшей взрывчатки. Снова ненавистный, выкручивающий тебя вой…

Страх такой, что вот–вот всё твоё существо обратится в сплошной истошный нечеловеческий крик. Согнувшись в три погибели в яме, вгрызаюсь в землю лопаткой, держа её под грудью.

Разрыв справа — аж земля дрогнула. Кто–то кричит:

— Мазуркевича и Чернобровкина убило!

У меня сводит рот в странной неудержимой зевоте. Снаряд летит… Тычусь лицом в землю, трясусь. Я уже не властен над своим телом, сейчас оно само подпрыгнет — ноги понесут прочь от этого места, прочь от противника…

Не успел стихнуть гром разрыва, слышу голос Паштанова:

— Кто оставит позицию — расстреляю!

Орудую лопаткой, штыком в моём окопчике, выбрасываю мёрзлые комья земли, колкое крошево, копаю…

Охватила слабость, какое–то тошнотворное изнеможение, икание…

Замечаю, что дует довольно сильный ветер. Ох, и жуткая стужа! Небо в неплотных облаках, впереди и немного слева — мутно–лиловое, дымное солнце. Тускло освещённая злая белая равнина. На её краю — недосягаемая пушка,

посылает в нас снаряд за снарядом…