Комедиантка

— Не перебивайте. Мне платили тогда несколько тысяч. Газеты не находили слов, чтобы описать мою игру; в дни бенефисов молодежь распрягала лошадей, меня засыпали цветами, бросали на сцену бриллиантовые колье! — Как бы невзначай она поправила свой браслет. — Золотая молодежь, графы, князья ловили мои взгляды… И надо же было случиться несчастью: я влюбилась… Да, не удивляйтесь! Я любила и была любима… Любила, как только можно любить достойнейшего из людей. Он был магнат, князь, владелец майората. Мы поклялись друг другу в верности и должны были пожениться. Трудно пересказать, как мы были счастливы! И вдруг… гром среди бела дня! Его отец — старый князь, тиран, гордый, бессердечный магнат — разлучает нас… Старик увозит сына, а мне обещает сто тысяч гульденов, даже миллион, если я отрекусь от моего возлюбленного… Я швырнула ему эти деньги и указала на дверь. Он вышел разъяренный и жестоко отомстил мне: распустил позорные слухи, подкупил прессу; негодяй преследовал меня на каждом шагу… Я вынуждена была покинуть Львов, и в моей жизни все перевернулось… все!..

Цабинская нервно шагала по комнате, сквозь слезы улыбаясь своим воспоминаниям; где-то в уголках губ затаилась горькая печаль, потом выражение печали сменила маска трагической отрешенности, плечи, поникли, и в голосе уже звучало нескрываемое отчаяние. Свой рассказ она инсценировала с таким мастерством, что Янка всему поверила: она глубоко переживала чужое несчастье.

— Мне искренне жаль вас! Какая ужасная судьба! — произнесла девушка.

— Это уже прошло! — ответила Цабинская и опустилась в кресло, подавленная воспоминаниями о пережитом горе.

Она уже сама верила в вымышленную историю, сотни раз пересказанную с различными вариациями всем, кто только изъявлял согласие слушать. Иногда в конце исповеди, под впечатлением выдуманных переживаний, Цабинская плакала и несколько минут воистину страдала.

Она так часто играла несчастных, покинутых женщин, что уже утратила представление о границах личной судьбы, ее собственные чувства все больше сливались с чувствами созданных ею героинь, и потому нельзя уже было считать ее рассказ сплошной выдумкой.

Цабинская долго сидела молча, потом спросила:

— Вы, кажется, живете у Совинской?

— Еще нет. Комнату сняла, но ее должны привести в порядок, в такую грязную я не могу перебраться, пока живу в гостинице.

— Качковская и Хальт говорили, что вы играете на фортепьяно.

— Так, немного… для себя…

— Я хотела просить вас, не согласитесь ли вы учить мою Ядю? Девочка очень способная, с прекрасным слухом, оперетки поет на память.

— С удовольствием. Я, конечно, не пианистка, но с основами могу девочку познакомить… Вот только останется ли свободное время?..

— Наверняка останется. А гонорар вам будут выдавать вместе с жалованием.

— Хорошо… Ваша дочь играет немного?

— Конечно! Сейчас вы убедитесь… Няня, приведи Ядю! — крикнула Цабинская.

Они перешли в спальню Цабинского, там валялись какие-то тюки, корзины и среди этого хлама стоял старый, полуразвалившийся рояль.

Янка послушала, как девочка играет, и условилась с Цабинской, что будет приходить между двумя и тремя, когда хозяев нет дома.

— Когда ваше первое выступление? — спросила Цабинская.

— Сегодня, в «Цыганском бароне».

— Костюм у вас есть?

— Панна Фальковская обещала одолжить, свой я купить еще не успела.

— Идемте… Может, что-нибудь найдется для вас.

Они пошли в детскую, в ту самую, где утром разыгралась баталия. Цабинская вытащила из какого-то тюка костюм, еще довольно свежий, и подала его Янке.

— Видите ли, можно брать костюмы и у нас, но все предпочитают иметь свои; наши-то не больно хороши, вот и лежат… Я пока одолжу вам…

— Будет и у меня свой.

— Так лучше — не очень приятно выступать в платье с чужого плеча.

Они простились по-дружески, и няня отнесла театральный наряд Янке в гостиницу.

Приводя в порядок сильно измятый костюм, девушка думала о Цабинской. Она и сочувствовала несчастной женщине и невольно восхищалась артистической формой, в какой та исповедалась ей.

Янка так лихорадочно ждала сегодняшнего выступления, что явилась в театр, когда за кулисами еще никого не было.

Хористки собирались не спеша и совсем не торопились одеваться. Как всегда, слышались разговоры, смех, перешептывания, но Янка усердно готовилась к спектаклю и ничего не замечала.

Все принялись ей помогать, смеялись над ее беспомощностью, удивлялись тому, что у нее нет даже румян и пудры.

— Как, вы никогда не пудрились?

— Нет… А зачем? — наивно отвечала Янка.

— Нужно ей сделать лицо, она слишком бледная, — предложила одна.

И Янку взяли в оборот.

Наложили слой белого грима, румян, накрасили губы, подвели тушью брови, причесали волосы, затянули корсет. Новенькую передавали из рук в руки, советовали, предостерегали.

— Будешь выходить на сцену, смотри прямо на публику, не споткнись.

— Перед выходом перекрестись! — Выход начинай с правой ноги.

— Прекрасно! Вы что, собираетесь явиться перед публикой в короткой юбке и без трико?

— У меня его нет!

Ее растерянное лицо окончательно развеселило хористок.

— Я вам одолжу! — сказала Зелинская. — Наверное, придется впору.