Комедиантка

— Может, и добьюсь, чего хочу добиться, — ответила Янка уже не так уверенно, — мысли ее заслонила вдруг серая пелена страха перед неизвестным.

— Посмотрим, посмотрим… — многозначительно протянул ее собеседник, поставил чашку на столик, попрощался и бесшумно удалился.

В прихожей заспанный Вицек подал ему пальто. И когда Котлицкий собрался уже уходить, из-за ширмы до него донесся монотонный детский шепот. Котлицкий заглянул за ширму и увидел четверых детишек Цабинского в ночных рубашках; стоя на коленях, они повторяли за няней молитву.

Маленькая лампадка мерцала перед иконой над няниной кроватью, слабо освещая четверых детей и старую, седую женщину; она клала земные поклоны, била себя в грудь и дрожащим голосом причитала:

— Агнец божий, искупивший грехи мира!

Дети вторили ей сонными голосами и кулачками тоже ударяли себя в грудь.

С удивлением посмотрев на это, Котлицкий не спеша вышел на лестницу. Он уже не улыбался. Как бы в ответ на картину, которая только что предстала перед его глазами, и на слова Янки, он прошептал:

— Ну, ну! Посмотрим, посмотрим…

Янка направилась в будуар, по дороге ее перехватила Недельская. Должно быть, ей очень хотелось поговорить с Янкой; к ним присоединился Владек.

Когда все стали расходиться по домам, Недельская спросила:

— Вы далеко живете?

— На Подвалье, но не позже, чем через неделю, переберусь на Видок.

— Вот и хорошо, значит, по пути: нам как раз на Пивную…

Они вышли вместе. Недельская взяла Янку под руку. Владек шел рядом и был очень зол: ему не хотелось провожать мать, про себя он всю дорогу ругался, а вслух меланхолически говорил что-то по поводу красот наступающего утра.

На улицах было тихо.

Горизонт становился все светлей, отчетливей вырисовывались дома. Газовые фонари, словно золотая нить с узелками бледного пламени, тянулись нескончаемой линией и сеяли золотистую пыль на покрытые росой тротуары, на серые стены каменных зданий. Свежесть июльского утра разливалась по улицам и наполняла их радостью и покоем. Кварталы стояли безмолвные, погруженные в сон; казалось, что где-то рядом трепещут своими крыльями сновидения и беспорядочно снуют в пепельных отблесках рассвета.

Янку проводили до гостиницы; никто не произнес ни слова, Недельская с неожиданной сердечностью расцеловала девушку, и они разошлись по домам.

VI

— Вам здесь нравится?

— Да, конечно. Светло и тихо, этого мне достаточно… Кто здесь до меня жил?

— Панна Николетта. Теперь она в Варшавском театре, это добрый знак.

— Но она еще не принята. Могут и не взять…

— Возьмут… Панна Сниловская ловкачка, она не оплошает. Если ее Майковская с Цабинской не слопали, провинция за шесть лет не съела, теперь ей все нипочем! — подтвердила мадам Анна — дочка Совинской и хозяйка квартиры, в которой теперь поселилась Янка.

Эта двадцатичетырехлетняя женщина, не уродливая, но и не красивая, с волосами и глазами неопределенного цвета отличалась непомерной худобой и крайней желчностью.

Она содержала мастерскую под вывеской «M-me Анна». Вывеска сверкала над витринами огромными буквами. Фамилия хозяйки была слишком проста — Стемпняк. Видно, это и вынудило ее подладиться под француженку. Одевались здесь в основном актрисы и дамы полусвета.

Был у нее муж, который, по слухам, служил в каком-то учреждении, но больше болтался по бильярдным и терся по кабакам; в мастерской работало около двадцати женщин. Детей в семье не было, чем супругов постоянно попрекала мать — Совинская, которой оба не на шутку боялись. Старуха крепко держала бразды правления в своих руках.

У мадам Анны была еще одна добродетель: хотя она и жила доходами с актрис и те часто предлагали контрамарки, она никогда не ходила в театр и терпеть не могла артистов. Муж совершенно искренне разделял ее взгляды, они оба были недовольны тем, что мать их — театральная портниха, но та и мысли не допускала, чтобы работать где-то в другом месте.

Старуха так сжилась с театром, что уже не могла оттуда вырваться, и мадам Анна сгорала от стыда за свою мать. Дочь была скупа до омерзения, глупа, жестока и завистлива.

Гардероб Янки она рассматривала, с трудом скрывая злорадство.

— Все это нужно переделать, изменить фасон; за километр чувствуется глухая провинция, — сказала она в заключение.

Янка стала было возражать, заметив, что те же самые моды можно встретить на улицах Варшавы.

— Да, но кто все это носит, обратите внимание: лавочницы или дочки сапожников, уважающая себя женщина не наденет такого тряпья!

— Тогда велите все переделать, хотя мне это совершенно безразлично. Могу сразу оплатить и переделку и квартиру за первый месяц.

— Успеется. Вам нужно купить себе несколько костюмов — это дело более срочное.

— Денег у меня пока хватит…

Янка внесла тридцать рублей за первый месяц — так, как договорились они с Совинской.

— Вот я и устроилась, — сказала Янка старухе, когда та заглянула к ней в комнату.

— Надолго ли! Через два месяца опять перебираться… Цыганская жизнь, с телеги на телегу, из города в город. Как бродячие собаки, тоже удовольствие…

— Может, где-нибудь задержимся…

Совинская хмуро улыбнулась и пробурчала: