Комедианты

День был прекрасный, но холодноватый; множество листьев, сорванных с деревьев ранним морозом и ветром, валялось под ногами; в атмосфере, в воздухе, в окружающем пейзаже было что-то дивно грустное и невольно сжимающее душу. Вацлав задумчиво шел подле кузины, которая то значительно поглядывала на него, то дразнила его полуфразами и затрагивала с намерением вывести его из этого равнодушия и толкнуть на дорогу нежностей; но тщетно. Молодой человек, глядя на нее, думал о Фране; говоря с ней, был мысленно в Вульках и сильно защищался своею любовью от нападения кокетки.

— Я не понимаю в вас этого равнодушия к Дендерову! — воскликнула Цеся, уже несколько раз старающаяся завязать разговор более значительный. — Столько лет проведенных здесь, лет молодости, лет развития, должны были бы породить хоть какое-нибудь чувство, если не к людям, по крайней мере, к месту…

— Можете ли вы подумать даже, что я равнодушен к Дендерову?

— Думаю, потому, что вижу… мне кажется, что я привязалась бы даже и к тюрьме.

— К тюрьме! — повторил молодой человек со значительной улыбкой. — О, и я привязан к Дендерову! Но разве не естественно и то, что если кому-нибудь достанется первый раз свой, собственный свой уголок, если он делается полным господином, если Бог даст ему домик, спокойствие и независимость, он привязывается к этому всем сердцем, запирается дома, чтобы насладиться незнакомыми ему благами.

— Это не мешает помнить прошлое.

— Кто же может позабыть его когда-нибудь!

— Не говорите этого; вы рассуждаете прекрасно; а однако ж… — прибавила она печально, кинув на него выразительный взгляд, — было время, что я имела право судить иначе о ваших чувствах к нам… ко мне…

— Чувства эти нисколько не изменились, — сказал Вацлав холодно, замечая, что разговор принимает опасное направление.

— О, и очень! — воскликнула Цеся, опуская глаза. — Посторонние люди заняли наше место, овладели вами и заставили вас забыть прошлое.

— Я должен быть признателен и благодарить за эти укоры, — сказал Вацлав после минутного размышления, — они доказывают какое бы то ни было расположение ко мне, которого я, право, не заслужил…

— Неблагодарный! — воскликнула Цеся с притворным чувством. — В то время, когда вы были для всех бедным мальчиком, без будущности, припомните…

Она не окончила, но Вацлав был тронут; так легко навязать чувство и переделать прошлое…

— Я все помню, — сказал он с живостью, — я умею быть признательным за все; ни одна капля воды, ни один взгляд не погибли для меня: я чувствую их, вижу, я спрятал их в мою сокровищницу…

— Да, с засохшими осенними листьями… — сказала Цеся.

И, говоря это, она нагнулась к клумбе, на которой, как последнее проявление жизни, выросла и расцвела резеда, сорвала ее и подала Вацлаву, кинув ему взгляд, полный таинственного значения.

— Резеда еще цветет; ничего не напоминает она вам? — спросила она тихо.

— Напротив! — сказал Вацлав, оправляясь. — Именины графа, мою ошибку и то, как досталось мне от вас.

— Ошибку? Вы полагаете, что это была ошибка? — подхватила графиня.

Вацлав опустил глаза и молчал.

— Ошибка! — повторила Цеся, изменяя несколько голос. — Так в жизни больше всего ошибок! О, и я ошибалась не раз и не в одном человеке!

Сказав это, она гордо подняла голову, отвернулась и воскликнула:

— Холодно, неправда ли! Вернемтесь в залу; нас обвинят, пожалуй, что мы нарочно убежали от людей, тогда как на самом деле нам не о чем говорить по секрету!

Вацлав вернулся в молчании; он страдал, очевидно, мучился и рад был выйти из фальшивого положения; по счастью, они встретили в зале графиню, с книжкой в руках, поэтически задумавшуюся. Просидев несколько часов как на булавках, он наконец убежал от раздраженной Цеси с сожалением и грустью в душе.

Взглянув на этот Божий свет, среди которого миллионы людей кружатся, встречаются, пересекают друг другу дорогу, сталкиваются, на нашу общественную жизнь, на наши отношения к существам окружающим, невольно изумляешься деснице Божией. Она устраивает все так, что каждый из нас является в известное время на назначенное ему место, каждый в одно и то же время и жертва, и судья, а то, что он получит от своих собратий и что сам им даст, всегда, ' по высочайшей справедливости, не человеческой, а Божеской, остается на счету. Ничего нет в действительности произвольного, маловажного; каждый шаг имеет свои последствия, каждое слово посевает дело, каждое цело ведет за собою целый ряд действий, каждое столкновение человека с человеком служит к чему-нибудь — это или наказание за прошлое, или награда и зерно, из которого должно вырасти что-нибудь новое. Нередко одно мгновение решает участь целой жизни, один шаг изменяет путь, один взгляд заключает в себе целую будущность, и повсюду среди запутанного клубка людей и мысли, движений и действий, светится идея справедливости, которая управляет этой мудреной машиной.