Комедианты

— Но ведь это никогда не было чувством сильным; я задавал самому себе вопрос, и уверен, что она может быть мне только сестрой. Я холоден к ней, равнодушен, и сострадание заняло место чувства, порожденного сиротством, одиночеством, детским желанием сочувствия.

— Сострадание? — спросила Франя. — А чему же ты сострадаешь в ней?

— Цеся выходит за старика, к которому не расположена: будущность ее страшна и темна.

— Да ведь она сама же его выбрала?

— Да, желание богатства, довольства, блестящего положения в свете увлекли ее. Раскаяние придет поздно…

— А! Прошу, не жалейте о ней так сильно.

Вацлав рассмеялся.

— Не будь ревнива! — сказал он тихо, целуя ее руку. — Разве ты можешь кого-нибудь бояться?

— Ах, всех! — произнесла Франя печально. — Разве я не знаю себя? Не думаешь ли ты, что я не знаю, как многого недостает мне? Как в вашем присутствии я проста, дика, неразвита?

— Это-то именно и придает тебе неописанную прелесть; не теряй ее ради Бога, не старайся быть иною! Будь уверена, что подле тебя исчезнет для меня целый свет.

— Я должна остаться, какою была, — ответила Франя, — знаю очень хорошо, что поздно было бы желать изменить себя; могла бы перестать быть собой и никогда не приобресть того, чего недостает мне!

Говоря это, она улыбнулась; оба они увидели подошедшую тихонько Бжозовскую с ключиками, улыбающуюся, блистающую выражением радости. Как скоро она видела их вместе, почтенное сердце ее радовалось и вырастало; ей приятно было хоть взглянуть на счастье, которого она сама не изведала.

— Что вы там злоумышляете потихоньку? Ей-Богу, скажу ротмистру! — воскликнула она, ласкаясь к ним.

— Откладываем свадьбу на три года от Рождества Господня, потому что нечего торопиться, — ответила Франя, улыбаясь.

— Конечно! Конечно! Отложите еще себе на пять! — ответила бойко Бжозовская. — Это самое лучшее, а ротмистр похвалит и поблагодарит! Уж скажу вам, я решительно не понимаю нынешних молодых людей! Прежде, бывало, коли понравились друг другу, а родители согласны, не откладывали так, год от году: шли себе под венец и конец! Теперь же у нас все иначе: все по-барски, по-французски! Черт знает, по-каковски! Вот и ротмистр, как начал откладывать… Только сыр откладываемый хорош… Господи, помилуй нас!

— Так вы бы нас хоть завтра обвенчали? — спросил Вацлав.

— Да уж конечно, хоть бы завтра! Что же? Нечто у человека так много лишней жизни, что можно пренебрегать летами молодости, как плевелами?

— Бжозося, уж я вижу, ворчит по своему обыкновению, — прервал ее Курдеш, являясь с палкой и шапкой в руках, — всегда недовольная чем-нибудь!

— Да ведь у меня что на уме, то и на языке, вот как! — воскликнула Бжозовская. — Я ничего не скрываю.

— Мне там, должно быть, особенно достается, — прибавил старик с улыбкою, догадываясь, в чем дело.

— И от этого не отопрусь, потому что я вас не понимаю: мучить так двух бедных детей!

Старик взглянул на Франю и Вацлава и шепнул Бжозовской:

— Разве им так худо? Это их розовый годок; а потом! А потом!.. Явятся хозяйство, хлопоты, обыденная жизнь, холод, осень и зима. Пусть себе натешатся, это все, что есть теперь!

Бжозовская, уже не желая или не умея ответить, потому что понимала жизнь совершенно иначе, пожала только плечами с неудовольствием; Франя вскочила, будто побежала искать чего-то, и Вацлав остался один с ротмистром.

Возвратимся еще на минуту в Дендерово, куда на другой день Вацлав принужден был поневоле поспешить на прощанье перед дорогой; он страшился теперь встречи с Цесей более, чем когда-либо. Дендера сидел, как прежде, за своим столом и за бумагами, строил планы и мечтал о средствах поддержать падающее богатство, о средствах поправить его, которые с каждым днем обдумывал искуснее, но менее практично. Как обыкновенно в отчаянных случаях, чем затруднительнее становилось положение, тем необыкновеннее приискивались лекарства, при помощи судьбы, и Бога, и людей, и обманчивого рассудка. Не было уже возможности продолжать жить таким образом, как он привык; с каждым днем неотступнее беспокоили его кредиторы, потому что у него не хватало уже возможности увертываться. Стесненный узами своих долгов, он мучился как Лаокоон, предвидя такую же мучительную будущность и для своих детей.

Вслед за объяснением Курдеша отовсюду приходили письма, появились неприятные гости, сыпались напоминания, усиленные просьбы и нелюбезные требования о возврате капитала; а так как все это поднялось одновременно, и каждый требовал настоятельно, не увлекаясь ни процентами, ни любезностями, ни лестью, граф подумывал только о том, как бы спасти хоть крошку разоренного имения и избавить себя от ответственности. Какая-нибудь общая суматоха, переворот, всеобщее несчастье были бы ему с руки; но горизонт, словно нарочно, был ясен и тих.