Комедианты

Освободясь теперь от глаз матери, от соперничества с Вацлавом, Сильван весь отдался усиленному ухаживанию за баронессою. Время свое он делил надвое: на заискивание у Гормейеров, в большом свете, и увеселения по углам в подобранном обществе гуляк, в садах, в мужских компаниях, где пили и играли до упаду.

Одно не мешало другому, обе эти жизни шли рядом, никогда не сталкиваясь одна с другой. Большая часть товарищей Сильвана, как он сам, одной ногой стояла на паркете салонов, другой — в уличной грязи. Свежие, в белых перчатках, сентиментальные, хорошо образованные среди женщин и значительнейших лиц, они сбрасывали фраки, стыд, умеренность и все чувства приличия у Ома и в Швейцарской Долине. Смелейшие и более опытные пускались иногда для оригинальности и в Зеленую Долину, подражая, как они говорили, князю Иосифу, который под конец жизни чувствовал особенное расположение к грязнейшим существам. Не было дня без какого-нибудь увеселения в этом роде; то кто-нибудь проигрывал завтрак на пари, и он длился часто до ночи; в другой раз кто-нибудь давал гастрономический обед для приезжего с лысиной; там был чай с картами, в ином месте карты с чаем и т. п. У Сильвана доставало на все и здоровья, и расположения, он сразу подделался и тоном, и самонадеянностью к кутящей и ничего не делающей молодежи; но карман его страдал сильно, двойной расход — на посещение высшего общества и на кутеж — был чрезвычайно велик. В картах ему не везло, да он и не умел играть, а понемногу приобретал к картам страсть; таким образом, не проходило вечера, чтобы касса его не понесла значительного ущерба. Скоро и то, что он взял из дома, и то, что занял у Вацлава, и то, что ему оставила мать, даже деньги, оставленные ему на. покупки для Цеси, стали исчезать. Но Сильван, получивший уже известность и познакомившись с теми, которые были ему нужны, уже мог делать долги, начав это понемногу еще при деньгах.

Между тем дела с молодой вдовой шли туго и трудно; печаль ее, усиленная видом Вацлава, немножко умерилась в продолжение нескольких недель, она снова стала выходить к гостям, Сильван возвратился к statu quo ante bellum, но успехов не делал.

Эвелина при каждом разговоре расспрашивала его только о Вацлаве, допытывалась малейших подробностей о нем, хотела иметь портрет Франи, хотела знать историю его прошедшего и, хотя Сильван вовсе не старался выхвалять его, нисколько не переменялась.

Время уходило, деньги исчезали, надо было наконец поступить решительно. Сильван долго раздумывал, не желая поставить все на одну карту; но наконец поехал к барону и просил у него руки дочери.

Барон принял это с холодным лицом, будто ожидал, поклонился, как бы благодаря, и, подумав с минуту, ответил:

— Дочь моя, любезный граф, полная распорядительница своей воли; не угодно ли вам обратиться поэтому к ней; печаль ее еще свежа, сердце слишком огорчено, и вряд ли может она привязаться к кому-нибудь снова. Как отец, если б ваше предложение было принято, я желал бы только знать о положении ваших дел; но теперь еще я не хочу слышать об этом до тех пор, пока дочь моя не решит дела. По этой же причине не считаю еще нужным объяснять и наши денежные дела.

Сильван только ждал вопроса, на который уже приготовлен был у него ответ; он с притворною искренностью признался ему в скупости отца, в его слабости к спекуляциям, в нежелании женить сына, которому должен был отдать часть имения и т. д.

Барон слушал со вниманием, не ответив ни слова, и послал его к дочери. Сильван, призывая на помощь все свое искусство, отправился к Эвелине. Он нашел ее, как всегда, на диване, одну, с глазами, уставленными в окна, задумчивую и печальную. Она поздоровалась с ним холодно и указала ему на кресло, едва раскрыв рот, на котором давно уже не показывалась искренняя улыбка молодости. Граф не знал, с чего начать; но ему казалось, что каково бы ни было начало разговора, оно, во всяком случае, может привести к цели. До сих пор, говоря Эвелине о своем сердце, он объяснялся осторожными двусмысленностями, которых, как видно было по ответам, никогда не хотели понимать; теперь он решился говорить определительнее.

— Вы сегодня вечером не будете на балу в собрании? — спросил он, наконец.

— Не знаю, — ответила Эвелина, — это зависит от отца; я не ищу удовольствий, мне предписывают их как лекарство; я принимаю их как микстуру или пилюли.

— Как? И никогда веселость других не увлекает вас, не заражает, не разогревает?

— Она огорчает меня или пробуждает во мне сострадание. Не получили ли вы письма от вашего брата? — прибавила она тише.

— Нет; он женился; а молодые супруги обыкновенно писать не любят.

— Зачем им свет! — воскликнула Эвелина. — Они довольны друг другом!

— Есть и другие, которые также равнодушны к свету, потому что в нем нет для них никого! — и Сильван вздохнул.

— Как я! — прибавила Эвелина.

— Как я! — воскликнул Сильван. — Говорят, что истинное чувство всегда заслуживает хоть сострадания: я и его не могу дождаться.

Эвелина взглянула на него почти с презрением и иронически улыбнулась.